Сентябрьские огни - Сафон Карлос Руис - Страница 14

— А что случилось со смотрителем маяка?

Исмаэль ответил не сразу.

— Однажды ночью он сел в лодку и покинул остров. И даже не позаботился захватить свои пожитки.

— Что заставило его так поступить?

— Об этом никогда не рассказывали, — ответил Исмаэль.

— А что думаешь ты? Почему он это сделал?

— От страха.

У Ирен перехватило дыхание. Она бросила взгляд через плечо, ожидая каждое мгновение встречи с призраком утопленницы, скользящим по винтовой лестнице бесплотной тенью с протянутыми к ней когтистыми лапами, с белым как мел лицом и черными кругами вокруг горящих глаз.

— Тут никого нет, Ирен. Только мы с тобой, — сказал Исмаэль.

Девочка неуверенно кивнула.

— Только чайки и крабы, да?

— Именно.

Лестница выходила на площадку маяка, сторожевую вышку над островом, откуда открывалась панорама Голубой лагуны. Ребята ступили на платформу. Свежий ветер и ослепительное солнце рассеяли тени миражей, навеянные обстановкой в домике смотрителя. Ирен глубоко вздохнула, покоренная волшебным зрелищем, которое можно было увидеть только с высоты башни.

— Спасибо, что привез меня сюда, — прошептала она.

Исмаэль кивнул, неловко уводя взгляд в сторону.

— Хочешь поесть? Я умираю с голоду, — заявил он.

Ребята уселись на краю платформы, свесив ноги в пространство, и отдали должное содержимому корзинки. На самом деле они не особенно проголодались, но еда занимала какое-то время руки и мысли, вытесняя остальные.

Голубая лагуна дремала вдали, нежась под лучами полуденного солнца, равнодушная к тому, что происходило на скалистом островке, лежавшем в стороне от большого мира.

Три чашки кофе и целую вечность спустя Симона все еще находилась в обществе Лазаруса, забыв о существовании времени. Обычная дружеская болтовня, с которой все начиналось, превратилась в долгую и содержательную беседу. Они обсудили книги, путешествия, говорили о значимых эпизодах из своего прошлого. Через пару часов Симоне стало казаться, будто она знала Лазаруса всю жизнь. Впервые за много месяцев она осмелилась разбередить душу и поделиться мучительными воспоминаниями о последних днях жизни Армана, ощущая благодатное чувство облегчения. Лазарус слушал ее внимательно, сохраняя почтительное молчание. Он знал, когда необходимо направить разговор в иное русло, а когда лучше позволить реке воспоминаний течь свободно.

Симоне было трудно выдержать дистанцию и продолжать относиться к Лазарусу как к патрону. Она уже воспринимала кукольника как друга, хорошего друга. По мере того как проходил день, Симона осознавала (испытывая целую гамму чувств, от уколов совести до почти девичьего смущения), что в другой ситуации, в другой жизни удивительное родство душ могло бы стать залогом более близких отношений. Тень вдовства и памяти застилала ее внутренний горизонт, словно грозовые облака, плывущие по небу вслед уходящей буре. Точно так же невидимое присутствие больной жены Лазаруса пропитало атмосферу Кравенмора. Незримые свидетели в темноте.

Нескольких часов непринужденного разговора хватило Симоне, чтобы прочитать в глазах кукольника, что его одолевают точно такие же мысли. Но также в них легко читалось и то, что союз Лазаруса с женой вечен и будущее сулит им с Симоной только перспективу дружбы. Крепкой дружбы. Словно сверхъестественная связь вдруг возникла между двумя мирами, которым было предначертано совершать одиночное плавание по волнам памяти.

Золотистый свет, предвестник заката, заполнил кабинет Лазаруса и раскинул между ними сети бликов. Лазарус и Симона молча посмотрели друг на друга.

— Могу я задать вам личный вопрос, Лазарус?

— Конечно.

— Почему вы стали делать игрушки? Мой покойный муж был инженером, и довольно одаренным. Но ваши работы свидетельствуют об огромном таланте. Я не преувеличиваю. Вы это знаете лучше меня. Так почему игрушки?

Лазарус улыбнулся и ничего не сказал.

— Отвечать не обязательно, — поспешно добавила Симона.

Кукольник встал и медленно приблизился к большому окну. Вечернее солнце позлатило его фигуру.

— Это длинная история, — начал он. — Когда я был совсем маленьким, моя семья жила в старинном парижском квартале — квартале Гобеленов. Возможно, вам он известен. Нищий район, застроенный дряхлыми темными зданиями с нездоровой атмосферой для жизни. Серая призрачная цитадель с узкими жалкими улочками. Верите ли, в те времена положение было еще хуже, чем вам могло запомниться. Мы занимали крошечную квартирку в старом доме на улице Гобелен. Часть фасада держали распорки, поскольку стена угрожала обрушиться, но ни одно из семейств, обитавших в доме, не могло позволить себе роскоши переехать в более благополучную часть квартала. Для меня до сих пор является загадкой, как мы все ухитрялись уместиться в той квартире: трое моих братьев и я, родители и дядя Люк. Однако я отклоняюсь от темы…

Я рос одиноким мальчиком. У меня никогда не было друзей. Большинство ребят в квартале интересовались вещами, наводившими на меня скуку. И наоборот, мои увлечения не пробуждали любопытства ни в ком из знакомых. Я научился читать — чудо. И моими друзьями в основном стали книги. Возможно, это встревожило бы маму, если бы у нее не хватало других неотложных забот в доме. Мама всегда считала, что нормальный здоровый ребенок должен бегать по улицам, набираясь ума-разума у окружающих.

Отец терпеливо ждал, пока мы с братьями подрастем, чтобы начать приносить в семью деньги.

Некоторым повезло еще меньше. На нашей лестнице жил мальчик, мой ровесник, по имени Жан Невиль. Жан и его мать ютились в самой маленькой квартирке на первом этаже рядом с вестибюлем. Отец мальчика давно умер от болезни, вызванной хроническим химическим отравлением. Он заработал его на керамической фабрике, где трудился всю жизнь. Обычная вещь. Я узнал эти подробности потому, что со временем остался единственным другом Жана в нашем квартале. Анна, его мать, не разрешала сыну выходить из здания и покидать внутренний дворик. Так что дом сделался его тюрьмой.

За восемь лет до событий, о которых я веду речь, в старой больнице Сен-Кристиан на Монпарнасе Анна Невиль произвела на свет близнецов, Жана и Жозефа. Жозеф родился мертвым. Следующие восемь лет Жан жил под гнетом вины, что он убил брата при рождении. Во всяком случае, он так считал. Мать об этом позаботилась. Дня не проходило, чтобы она не напоминала ребенку, что брат родился мертвым из-за него. Мол, если бы не он, то теперь у нее рос бы замечательный мальчик. Что бы Жан ни делал, ему не удавалось заслужить любовь матери.

Конечно, на людях Анна Невиль проявляла, как и положено, нежность к ребенку. Но за запертыми дверями крошечной квартирки действительность оказывалась совсем иной. Изо дня в день Анна твердила: Жан лодырь, бездельник. Его успехи в школе плачевны. Его достоинства более чем сомнительны. Его движения неуклюжи. И само его существование в общем и целом — проклятие. Вот Жозеф был бы чудесным, трудолюбивым, ласковым… Таким, каким Жану никогда не стать.

Маленький Жан очень скоро уразумел, что это он должен был умереть в мрачной больничной палате восемь лет назад. Он занимал чужое место… все игрушки, которые Анна годами берегла для будущего ребенка, сгорели в печке через неделю после возвращения из больницы. У Жана не было игрушек. Ему запрещали играть. Он их не заслуживал.

Однажды ночью ребенок проснулся от своего крика. Мать подошла к его кровати и спросила, что случилось. Перепуганный Жан признался, что ему приснилась тень, злой дух, который гнался за ним по бесконечному темному коридору. Ответ Анны нетрудно угадать. Страшный сон — это знак свыше, сказала она. Приснившаяся тень — образ мертвого брата Жана, требовавший возмездия. Жану следовало приложить все силы, чтобы исправиться и стать хорошим мальчиком, он должен слушаться мать и не подвергать сомнению никакие ее слова или поступки. В противном случае тень оживет и явится, чтобы утащить Жана в ад. С такими словами Анна схватила сына и отвела его в подвал дома, где продержала в темноте и одиночестве двенадцать часов, чтобы он как следует подумал над ее предупреждением. То заключение в подвале явилось первым.