Детская книга - Акунин Борис - Страница 42

Прикрыв глаза от яркого солнца, он увидел обширный зеленый луг, на нем сотни полотняных палаток и бесчисленное множество маленьких шалашей. Повсюду горели костры, воздух гудел от гомона десятков тысяч голосов, со всех сторон неслось конское ржание, где-то мычали коровы. Солнце вспыхивало на шлемах и доспехах ратников, большинство из которых слонялось по полю безо всякого дела.

В стороне длинной шеренгой стояли орудия, полуголые пушкари надраивали их медные и бронзовые стволы.

Челядь московских послов суетилась, зачем-то раскатывая на траве огромный кусок парчи и вбивая в землю высоченные шесты. Стрельцы конвоя, наряженные в парадные кафтаны, строились в линию. Неподалеку сверкала золотом собранная и поставленная на колеса государева карета, в нее запрягали дюжину белоснежных лошадей.

Кованые сундуки с дарами уже были наготове, поставленные в ряд.

За приготовлениями москвичей наблюдала пестрая толпа Дмитриевых вояк. Были там и шляхтичи в разноцветных кунтушах, и железнобокие немецкие наемники, и казаки в лихо заломленных шапках, и просто оборванцы.

Оба посла нарядились в златотканые шубы, надели горлатные шапки, однако вели себя по-разному. Шуйский не стоял на месте — бегал взад-вперед, распоряжался приготовлениями, покрикивал на слуг. Мстиславский же был неподвижен, бледен и лишь шептал молитвы синими от страха губами.

— Вон он где, Дмитрий-то, — шептались в свите, робко показывая на невысокий холм.

Там, за изгородью из заостренных кольев, высился большой полосатый шатер. Над ним торчал шест с тремя белыми конскими хвостами, вяло полоскался на ветру стяг с суровым ликом Спасителя.

— Быстрей ставьте, ироды! — махал на челядинцев посохом Василий Иванович. — Погубить хотите? А ну подымай!

Челядинцы потянули за канаты, и над землей поднялся, засверкал чудо-шатер из узорчатой парчи, куда выше, просторней и великолепней, чем Дмитриев.

Это был так называемый походный терем — переносной дворец московских государей, отныне по праву принадлежавший новому царю. Слуги тащили внутрь ковры, подушки, стулья.

С холма неспешной рысью съехал всадник — в кафтане с гусарскими шнурами, на голове нерусская круглая шапочка с пером.

— Поляк, поляк! От государя! — пронеслось среди москвичей.

Гонец приблизился, завернул лошади уздой голову вбок и закрутился на месте.

— Эй, бояре! Круль Дмитрий велел вам ждать! — крикнул он с акцентом. — Ныне маестат изволит принимать донского атамана Смагу Чертенского со товарищи! Жди, Москва!

Повернулся, ускакал прочь. Ластик слышал, как Мстиславский вполголоса сказал Шуйскому:

— Истинно природный царь. Самозванец бы не насмелился так чин нарушать. В батюшку пошел, в Грозного. Ой, храни Господь…

И закрестился пуще прежнего.

Князь Василий Иванович мельком оглянулся. Глаз у него нынче не было вовсе — левый зажмурен, правый сощурен в узенькую щелочку. Уж на что изобретателен и хитер боярин, а и ему страшно.

Что ж говорить про Ластика…

Бедный «Ерастиил» увидел в стороне, среди распряженных телег, такое, от чего задрожали колени.

Там стояла большая клетка, а в ней, развалившись на спине, дрыгал когтистыми лапами грязный, облезлый медведь. Вот он зевнул, обнажилась пасть, полная острых желтых клыков.

Если б Ластик умел, то тоже начал бы молиться, как старый князь Мстиславский.

Ожидание затягивалось.

Над походным теремом уже давно установили золоченый венец и знамя с двуглавым орлом. Всю траву вокруг застелили пушистыми коврами.

Часть зевак разбрелась кто куда, остались самые ленивые и наглые. Просто так стоять и глазеть им наскучило, начали задирать «Москву», насмехаться.

— Вон с энтого, борода веником, шубу содрать, а самого кверху тормашками подвесить! — кричали они про Мстиславского.

А про Шуйского так:

— Эй, лисья морда, иди сюда! Мы с тебя шкуру на барабан сымем!

Бояре делали вид, что не слышат. Стояли смирно, по лицам рекой лил пот.

Наконец с холма прискакал тот же поляк, призывно махнул рукой.

— Пойдем, княже, на все воля Божья, — дернул Шуйский за рукав оробевшего товарища.

Двинулись вперед, на негнущихся ногах.

Слуги сзади несли сундуки с дарами, самым последним шел Ондрейка, таща за шиворот упирающегося Ластика.

— Куды малого волочишь, желтоглазый? — крикнули из толпы.

Шарафудин осклабился:

— Мишку кормить!

Те загоготали.

Войти в шатер послы не посмели. Сдернули шапки, опустились на колени перед входом. Свита и вовсе уткнулась лбами в землю.

Ондрейка схватил пленника за шею, тоже пригнул лицом к траве.

Но долго в такой позе Ластик не выдержал. Исхитрился потихоньку выгнуть шею и увидел, как стража откидывает полог, и из шатра выходят четверо.

Про одного из них — высокого, толстого, густобородого — вокруг зашептались «Басманов, Басманов». Видно, знали воеводу в лицо.

Еще там были польский пан с пышными, подкрученными аж до ушей усами, священник (наверно, католический, потому что без растительности на лице) и молодой худощавый парень, вышедший последним. Остальные трое почтительно ему поклонились.

— Он! — прошелестело вокруг, и Ластик буквально ощутил, как качнулся воздух — это все разом судорожно вдохнули.

Посмотрел он внимательно на человека, от которого теперь зависела его жизнь, и сразу поверил — это не самозванец, а настоящий царевич.

То есть ничего особенно царственного в облике Дмитрия не было, скорее наоборот. Вместо величавости — быстрые, ловкие движения, свободная, даже небрежная манера держаться. Никакой горделивости, никакого чванства. Острый взгляд с любопытством оглядел челобитное посольство, задержался на парчовом шатре, скользнул по сундукам. И не сказать, чтоб царевич был хорош собой: лицо неправильной формы и сильно загорелое (для высокой особы это зазор), нос большой и приплюснутый, сбоку не то выпуклая родинка, не то бородавка. И — самое поразительное — гладко выбрит, ни бороды у него, ни усов. За всё время, проведенное в 1605 году, Ластик подобных людей не видывал, потому и решил: это точно природный царский сын, совершенно особенный и ни на кого не похожий. То есть встреть такого на улице современной Москвы, пройдешь мимо и не оглянешься (если, конечно, снять с него куртку с шнурами и отцепить саблю), но для обитателя семнадцатого века Дмитрий смотрелся прямо-таки экзотично.

Победитель Годуновых сказал что-то по-польски пышноусому пану, тот заулыбался. Потом перемолвился по-латыни с монахом, который вздохнул и возвел глаза к небу.

О чем это он с ними? Эх, унибук бы сюда.

Бояре напряженно ждали и, кажется, даже не дышали.

Наконец Дмитрий подошел к коленопреклоненным послам.

Спросил у Басманова:

— Ну, воевода, кого ко мне Москва прислала?

Голос у царевича оказался звонкий, приятный.

— Два первейших боярина, — басом ответил Басманов. — Вон тот, с бородой до пупа, князь Федор Мстиславский, кого ты под Рыльском бил. А второй, что одним глазом смотрит, это вор Васька Шуйский, про него твоему царскому величеству хорошо ведомо, еще с Углича.

Ластик видел, как дрогнули плечи Василия Ивановича, но злорадства не ощутил. Перспективы у князя, похоже, были тухлые, но ведь и у «воскрешенного отрока» вряд ли лучше.

— Хватит ползать, бояре, — сказал Дмитрий, блеснув веселыми голубыми глазами. — Шубы об траву зазелените. Вставайте. А ну говорите, почему так долго не признавали законного наследника.

Шуйский поднялся, поддержал за локоть Мстиславского — старика не слушались ноги.

— Виноваты, — пролепетал глава Думы. — Годуновых страшились…

Шуйский же медовым голосом пропел:

— А вот мы твоему царскому величеству гостинцев привезли. Не прикажешь ли показать?

И скорей, не дожидаясь позволения, махнул слугам.

Те подносили сундуки, откидывали крышки, а Василий Иванович читал по свитку: триста тысяч золотых червонцев, великокняжеская сабля в золоте с каменьями, десять соболиных сороков, образ Пресвятой Троицы в жемчугах, золотой павлин турской работы с яхонтовыми глазами — и многое, многое другое.