Детская книга - Акунин Борис - Страница 30

Четыреста лет назад — вот куда, оказывается, закинула хронодыра шестиклассника Фандорина!

Он попытался вспомнить, что там такое происходило в начале 17 века. Этот период они в школе еще не проходили. Во Франции три мушкетера, а у нас-то что? В 4 классе читали «Рассказы по истории отечества». Кажется, кто-то с кем-то воевал. Наши с поляками, точно. Минин и Пожарский, Иван Сусанин. Или это позже было? Эх, попасть бы сюда семиклассником — всё бы про 17 век знал!

Хотел Ластик задать унибуку следующий вопрос, но в это время из-за дверцы донеслись голоса.

Один был уже знакомый, мурлыкающий. Второй — неторопливый и какой-то мокрый, будто человек собирается отхаркнуться, да никак не соберется.

Слышалось каждое слово, только вот смысл был малопонятен.

— Пожалуй-ста, князь-батюшко, сам узришь.

— Годи, Ондрейка, годи.

Вон оно как! Убийца называет собеседника «князем-батюшкой», а тот его попросту, «Ондрейкой». Выходит, этот мокроголосый и есть главный!

— Речешь, годящ отрок-то? — сказал князь. — Собою личен, не смердяч?

Это про меня, сообразил Ластик и спохватился — ведь можно включить режим перевода!

Шепнул в унибук: «Перевод», и почти сразу по дисплею поползли строчки:

— Говоришь, мальчик подходящий? Хорош собой, не протух?

— По-моему, то, что нужно. Да ты, Василий Иванович, сам посмотри.

Василий Иванович! Значит, хозяин дома, тот самый, на букву «Ш».

— Не подгоняй. Дай собраться с мыслями.

Раздался скрип — это князь, наверное, уселся.

— Ох, рискованное дело мы затеяли, Ондрейка.

Унибук подчеркнул имя и разразился обстоятельным комментарием:

«В допетровской Руси обращение старшего к младшему в уменьшительной форме не имело оскорбительного или фамильярного оттенка, поэтому правильнее было бы перевести „Ондрей“.»

— А куда деваться? С каждым днем вор(Точное значение этого термина вне контекста непонятно; слово «вор» часто употреблялось не в значении «человек, незаконным образом похищающий чужое имущество», а в значении «государственный преступник») все сильнее. Кругом шатание и смута, царь Борис совсем пал духом, а прежде какой орел был. Хоть и не люб он мне, но лучше уж он, чем невесть кто. Новый царь своих бояр назначит, а нас, прежних, истребит. Уж меня-то первого, после той истории, с дознанием… Оно конечно, выставить нетленные мощи — это сейчас очень помогло бы. Слух про то, что мощи царевича в Угличе творят чудеса, мы уже распустили. Если и в Москве произойдет несколько исцелений, все поверят. Чернь доверчива и любит сказки. Сразу перестанут болтать, будто царевич Дмитрий жив. И не станут слушать призывов Самозванца.

Тут Василий Иванович замолчал, из-за стены донесся странный треск.

Ластик снова вскарабкался на лавку, прижался глазом к отверстию.

В кресле сидел дядька с длиннющей, наполовину седой бородой. Голова у него была прикрыта облегающей черной шапочкой, выпирающее брюхо высоко, под самой грудью, перехвачено широким парчовым поясом. Прочие детали одежды Ластик толком не разглядел — так его поразило лицо князя.

Левая бровь была опущена совсем низко, так что под ней сгустилась тень, а глаза не было вовсе, зато широко раскрытый правый блестел и посверкивал, будто зажженная лампочка.

Это в нем огонь свечей отражается, успокоил себя Ластик. Ну, а что человек одноглазый — в этом тоже ничего такого уж ужасного нет.

Но здесь князь опустил правую бровь, и глаз потух. Зато открылся левый. Правда, не сверкал, а был тускл и темен.

Выходит, оба глаза на месте?

Василий Иванович задумчиво подергал себя за кончик длинного носа, сунул в рот орех, разгрыз. Скорлупки выплюнул на пол.

Вот откуда треск-то — это он орехи грызет.

Ондрей Тимофеевич, он же Ондрейка, почтительно стоял рядом, ждал.

— Охо-хонюшки, — тяжело вздохнул Василий Иванович. — Измыслено-то гораздо. А еже дознаются? Не снесу аз грешный головы. Тот-то, с Преображенья, доподлинно стлился?

Сначала вроде было понятно, но с этого места Ластик, что называется, упустил нить. Пришлось отодвинуться от дырки — снова следить по экрану.

— Ох-охонюшки. (Междометие, выражающее опасение или досаду), — счел нужным пояснить унибук. — Придумано-то искусно. А если дознаются? Не сносить мне грешному головы. Тот-то, из Преображения(Вне контекста непонятно, что именно имеется в виду: церковный праздник Преображения, географическое название или, возможно, Преображенская церковь) точно сгнил?

— Да. Мы ночью, тайно, вскрыли склеп в угличском Преображенском соборе. От царевича остались одни кости. Не было смысла везти — никто не поверил бы, что это чудотворные мощи. Сказали бы, что мы подсовываем падаль, невесть откуда взятую. Поэтому я вывез только гроб, а останки кинул в реку. Тогда-то и надумал предложить твоей боярской милости этот шахматный ход — подсунуть вместо царевича свежего покойника.

— Ты предложил зарезать какого-нибудь мальчишку, дурья башка, — сердито оборвал князь. — А не подумал, что исчезновение ребенка — это шум и лишний риск. Не приведи Господь, еще родственники опознали бы. Этого-то не опознают? Смотри, Ондрейка, с топором играемся!

Раздалось тихое, вкрадчивое хихиканье.

— Всё продумал, всё предусмотрел, батюшка боярин. Мальчик этот немец. (Это слово может обозначать как немца, так и вообще иностранца, не говорящего по-русски, то есть немого человека.) Может, и есть у него родственники, да только в собор, где будут выставлены мощи, их, еретиков, никто не пустит.

— Это ты молодец, хорошо сообразил.

Скрип кресла.

— Ладно, пойдем поглядим на твоего немца.

Интриганы

Ластик поскорей кинулся назад, к гробу. Унибук спрятал под лавку. Алмаз на всякий случай сунул в рот. Даже если будут обшаривать, туда-то не полезут.

Вытянулся, сложил руки на груди, придал лицу скорбность — в общем, обратился покойником.

Вошли. Один грузно, тяжело; второй мягко, будто пританцовывая.

— Чим сице ноги с-под лавки? — удивился боярин.

Это он мертвецов заметил, сообразил Ластик.

— Не бремени глaвушку, княже, — проворковал Ондрейка. — То два шпыня безродных, колии отрока добыли. Дал им, пьянцовским душам, лиха зелья, абы не брехали. Сей же час приберу, велю в убогий дом свезть. Там их в яму звестяную кинут, и кончено. Допрежь того хотел твоей боярской милости отрока явить.

— Ну яви, яви.

Подошли совсем близко. Замолчали. Слыша их дыхание прямо над собой, Ластик сам дышать вовсе перестал.

— Что, не личит на царевича? — с тревогой спросил слуга.

Василий Иванович с сомнением молвил:

— Не спамятую. Годов будет тому с полтретьятцеть, как я Дмитрия зрел. И тож в домовине, бездыханна… Ино тот вроде помене бысть. Да сице не вельми важно. Кто царевича знал, тех ныне нету. Няньку и мамок всех тады еще порешили. Матерь его, Марья, далече — на Выксе монашствует, по-за Череповцом. Токмо, помню, у царевича по телу знаки были: одесную от носа брадавка, на шуйном плечике красна родинка.

Так-так, соображал Ластик, вынужденный обходиться без перевода: Василий Иванович когда-то видел этого самого Дмитрия, причем тоже в гробу, но это было давно, и князь толком не помнит, как царевич выглядит. А родинка на не поймешь каком плечике и «брадавка», это, наверное, особые приметы.

— То мне ведомо, боярин, — сказал Ондрейка. — Вборзе исделаю — и родинку, и брадавку. Отойдиткось на мало время. И свечечку забери, я твоей милости после посвечу — узришь, яко отрок будет глядеть во гробе, пред народом.

Ловкие руки вмиг стянули с Ластика цирковой камзольчик (хорошо, унибука под ним не было).

— Что свеж-от, что свеж! — приговаривал душегуб, будто товар расхваливал. — И члены не закоченели, то-то гибки, то-то крупитчаты! Хладен токмо.

Будешь хладен, когда у вас тут нетоплено. Только бы кожа не пошла мурашками. Тогда всё, конец.