Темные тайны - Флинн Гиллиан - Страница 17

От этих мыслей стало невероятно грустно. В их доме, где полно женщин, ее сын ночью сам красит волосы. Конечно, глупо было бы предположить, что он мог попросить ее содействия, но как же, наверное, грустно и одиноко заниматься таким делом без сообщника. Двадцать лет назад ее старшая сестра Диана прокалывала ей уши в этой самой ванной. Пэтти накалила булавку в пламени дешевой зажигалки, Диана разрезала пополам картофелину и приложила холодной мокрой сердцевиной к мочке уха с обратной стороны. Они заморозили мочку кубиком льда из холодильника, и Диана («Стой же ты, не шевелиссссь!») проткнула ее раскаленной булавкой. Кстати, а зачем была нужна картофелина? Чтобы лучше прицелиться или еще для чего-то — теперь и не вспомнить. После этого перепуганная Пэтти с торчащей из уха булавкой осела на пол у ванны, отказываясь продолжать процедуру. Но, настроенная решительно, несговорчивая Диана в своей огромной теплой ночной рубашке пошла в наступление со второй булавкой на изготовку.

— Одно ухо не прокалывают, Пи. Еще буквально секунда — и все!

Диана, деятельная натура, уже тогда считала, что все нужно доводить до конца, и этому ничто и никто не может препятствовать: ни погода, ни лень, ни горящее огнем ухо, ни растаявший лед, ни трусиха-сестра.

Пэтти покрутила в ушах золотые сережки-гвоздики. Левая торчала не в центре мочки — между прочим, по ее собственной вине, потому что она дернулась в самую последнюю минуту. И все-таки вот они — свидетельства подросткового стремления к самостоятельности. Рядом была сестра, с ее же помощью и участием она в первый раз накрасила губы, а году в шестьдесят пятом к гигиенической прокладке размером с хороший подгузник приладила эластичный крепеж. Определенно, некоторые дела нельзя делать в одиночку.

Она почистила раковину «Кометом». Скоро приедет Диана. Она всегда заезжала в середине недели, если «была на машине», таким образом превращая тридцать миль пути на ферму всего лишь в часть обычных дневных забот. Диана посмеется над этим последним подвигом Бена. Диана всегда была ей нужна как глоток воды, когда ее беспокоили школа, учителя, ферма, Бен, собственное замужество, дети, снова ферма (а начиная с восьмидесятого года это всегда, всегда, всегда была ферма). Сидя на складном стуле в гараже и выкуривая сигарету за сигаретой, она назовет Пэтти идиоткой и велит не брать в голову. Передряги находят человека, хочет он того или нет. С Дианой рядом это были почти живые существа с крючками вместо пальцев — и с ними требовалось расправляться немедленно. Диана не зацикливается на неприятностях — это удел пассивных натур.

Но у Пэтти не получалось не брать в голову. За последний год Бен от нее отдалился, превратился в этого странного, пребывающего в вечном напряжении парня, который сидит в своих четырех стенах и слушает музыку — от нее эти самые стены ходят ходуном, а из-под двери изрыгаются режущие ухо слова, от которых тревожно на душе. Пэтти сначала не прислушивалась, потому что сама музыка была такой безумной и отвратительной, но однажды, вернувшись домой из города раньше (Бен думал, что дома никого нет), она встала под дверью и услышала жуткие вопли:

В этом месте пластинка запнулась, и снова понеслось: меня больше нет, я уничтожен, дьявол забрал мою душу, я теперь сын Сатаны.

Потом опять. И опять. Пэтти вдруг поняла, что Бен стоит над проигрывателем и, переставляя иглу, снова и снова, как молитву, слушает эти слова.

Как же ей сейчас нужна Диана. Срочно. Прямо сейчас. Она устроится на диване этакой большой доброй медведицей, в одной из трех своих теплых фланелевых рубашек и с заменяющей сигареты специальной жвачкой во рту (она ведь бросает курить), и начнет вспоминать о том, как однажды Пэтти пришла домой в платье мини и родители ахнули, словно отчаявшись на нее повлиять. «Но ведь тогда ты была совсем ребенком. Вот и с ним то же самое». И Диана щелкнет пальцами, как будто все это яйца выеденного не стоит.

Дочери толклись за дверью ванной. Услышав, как она там что-то трет и бормочет про себя, они поняли, что неприятности не закончились, и теперь пытались определить, лить слезы или приниматься кого-то обвинять и упрекать. Когда Пэтти плакала, это неизменно вызывало слезы по крайней мере у двух ее дочерей, а если с кем-то случались неприятности, дом разражался потоками обвинений. Определенно, женской частью Дэев владело стадное чувство. Штука небезопасная, если учесть, что у них на ферме кругом сплошные вилы.

Она сполоснула руки — обветренные, красные, грубые — и взглянула на себя в зеркало, проверяя, не мокрые ли у нее глаза. Ей тридцать два года, а выглядит она лет на десять старше: лоб напоминает детский бумажный веер, вокруг глаз разбегаются гусиные лапки, в коротких рыжих волосах уже мелькают седые нити. У нее было непривлекательное тело, тощее и угловатое, словно она наглоталась молотков, шариков нафталина да старых бутылок. Такую не хочется обнимать — ее дети этого почти никогда не делают. Мишель нравится ее причесывать (как многое другое, она делала это нетерпеливо и напористо), Дебби прислоняется к ней, когда стоит в свойственной ей рассеянной манере. Бедняжка Либби прикасается к ней, только когда ей очень больно. Ничего удивительного: Пэтти была настолько измождена, что к двадцати пяти годам даже соски превратились у нее в твердые шишки — Либби почти сразу пришлось кормить из бутылочки.

В тесной ванной не было шкафчика для туалетных принадлежностей. (Что делать, когда девочки закончат начальную школу, — одна ванная на четырех женщин! Что делать Бену? Она вдруг представила сына, одинокого и несчастного, в номере убогого мотеля среди засаленных полотенец и со скисшим молоком на столе.) Все самое необходимое стояло тут же на раковине. Бен сдвинул в сторону аэрозоль, дезодорант, лак для волос, крошечную коробочку с детской присыпкой (когда она ее покупала?), и теперь все это было в тех же фиолетовых пятнах, что и раковина. Пэтти бережно, словно это были фарфоровые статуэтки, протерла каждую емкость. Она пока не готова к следующей поездке в универмаг. Месяц назад в благодушном расположении духа она отправилась в город, надумав приобрести кое-что лично для себя: крем и лосьон для лица, помаду, — и специально на эти цели положила в нагрудный кармашек свернутую двадцатидолларовую бумажку. Конечно, это мотовство. Но ее ошеломило и совершенно обескуражило обилие кремов для одного только лица: увлажняющий, против морщин, солнцезащитный. Можно купить увлажняющий, но к нему хорошо бы иметь соответствующий крем для снятия макияжа, а еще нечто под названием «тоник» — и пятидесяти баксов как не бывало, а ведь еще не дошло до ночного крема. Она вышла из магазина с пустыми руками, чувствуя себя полной идиоткой и мучимая угрызениями совести.

— У тебя четверо детей, никому и в голову не придет ожидать от тебя свежести розы, — заявила ей тогда Диана.

Но как же иногда хотелось быть свежей, как роза. Несколько месяцев назад вернулся Раннер — неожиданно, как с неба свалился. Голубоглазый, загорелый, он возник на пороге в грязных джинсах, с рассказами о рыболовецких траулерах на Аляске и гонках во Флориде, не чувствуя никакой вины за то, что дети от него не получили ни цента за три года, когда о нем не было ни слуху ни духу, и спросил, нельзя ли ему у них перекантоваться, пока не устроится; денег, естественно, у него не было, но он протянул Дебби полбутылки теплой колы, как чудесный подарок. Он пообещал починить все, что сломалось, и сделать это просто так, раз она не хочет по-другому. Стояло лето, и она позволила ему спать на диване, а он по утрам, когда к нему прибегали девочки, лежал там развалившись, в засаленных и драных трусах, из которых чуть ли не наполовину вываливалось его хозяйство.

Но дочки были от него в восторге (он называл их куколками и ангелочками), и даже Бен внимательно за ним наблюдал, то общаясь с ним, то дичась. Раннер и не особенно старался завладеть его вниманием, но пробовал с ним шутить. Он говорил о себе и о нем как о мужчинах, что было хорошо. Например, скажет: «Это мужская работа» — и подмигнет Бену. Через три недели на своем грузовике он приволок откуда-то раскладной диван и попросил разрешения немного пожить у них в гараже. Это показалось ей приемлемым. Он помогал ей мыть посуду, открывал перед ней двери и вел себя так, чтобы она замечала, что он смотрит на ее попу, но тут же делал вид, что смущается. Однажды вечером, подавая ему чистое постельное белье, она позволила себя поцеловать. Он тут же сгреб ее, прижал к стене, залез под рубашку, начал лапать. Она оттолкнула его, сказала, что не готова, и слабо улыбнулась. Он зло пожал плечами, смерил ее взглядом, поджав губы. Раздевшись перед сном, она чувствовала запах никотина там, где он ее хватал.