Здравствуй, лето... и прощай - Коуни Майкл Грейтрекс - Страница 31

– Да, и я не думаю, что он особенно старается выбраться. У него есть тепло и еда на сорок лет или даже больше, так зачем же ему оттуда уходить?

– Впервые я услышал, что публике известно истинное положение дел. Как они об этом узнали? Впрочем, это не имело значения. Тайное рано или поздно должно было стать явным.

Он тащил её за руку, а она с плачем цеплялась за проволоку.

– Отпусти, отец! Ты никогда раньше не был таким. Позови маму, она тебе скажет. Она не позволит тебе…

Он на мгновение отпустил её, с горечью во взгляде.

– Мама умерла, – холодно сказал он. – Умерла вчера ночью. Она… она покончила с собой.

– О… – Пальцы Кареглазки нащупали сквозь проволоку мои; из глаз её текли слёзы, и мне отчаянно хотелось обнять её, чтобы утешить.

– Идём со мной. Я считаю, что парлы несут ответственность за смерть твоей матери, и я не позволю тебе болтаться здесь. Ты предаёшь свой собственный народ! Что о тебе подумают!

Кареглазка закрыла глаза и долго держалась обеими руками за проволоку.

Я увидел выступившие на её ресницах слезы, потом она внезапно вся напряглась и резко развернулась лицом к отцу, отпустив сетку и вырвав у него руку.

– Теперь послушай меня, – дрожащим голосом сказала она. – Посмотри вокруг, на тех, кого ты называешь моим собственным народом. Вон там Стронгарм разговаривает с астонским генералом, а ведь не так давно они готовы были убить друг друга, поскольку так им приказал Парламент. А там, видишь? Это Лента, которая заигрывает с парловскими солдатами сквозь ограждение. Вскоре они вполне могут её застрелить, потому что так им прикажет Парламент. Люди в этих палатках и хижинах настроены вполне дружелюбно, поскольку сейчас никто не приказывает им ненавидеть друг друга, даже если мы все скоро умрём. И ты, отец, приказываешь мне ненавидеть моего Дроува, прикрываясь бедной мамой! Прошу тебя, уходи отсюда.

Гирт уставился на неё, пожал плечами, повернулся и зашагал прочь. Не знаю, слышал ли он хотя бы половину того, что сказала Кареглазка, а если слышал, то не думаю, что понял. Он просто решил, что спорить с ней уже бессмысленно.

Кареглазка посмотрела ему вслед, и я услышал её шёпот:

– Прости, отец…

В последующие дни Кареглазка часто расспрашивала меня о жизни в убежище, больше всего беспокоясь о том, что я могу найти там неотразимой красоты девушку, и она потеряет то немногое, что от меня ещё осталось.

– Там есть несколько девушек из семей административного персонала, – отметил я, – но я с ними почти не разговариваю. Мне не хочется иметь с ними ничего общего. До того, как ты пришла сюда, я обычно проводил большую часть времени с солдатами, играя в карты.

Она взглянула вдоль ограды туда, где Лента, как обычно, болтала сквозь сетку с военными.

– Не могу понять, – сказала она. – Что будет, когда станет по-настоящему холодно, когда нас… нас всех уже не станет, и солдатам нечего будет охранять. Они что, все просто будут сидеть в своём убежище сорок лет?

В это время подошёл Стронгарм, услышавший последние слова.

– Нет, конечно, – спокойно сказал он. – Не знаю, насколько велик этот комплекс, но думаю, что там около шестисот Парламентариев, парлов и членов их семей – и, вероятно, примерно такое же количество военных. Кто-то же должен их обслуживать, когда не будет нас…

Мне не хотелось об этом думать.

– Почему вы здесь, Стронгарм? – спросил я. – Почему никто не возвращается в Паллахакси? Там, в домах, должно быть намного теплее.

Он улыбнулся.

– Именно этот вопрос задавал себе и я, когда люди начали собираться здесь и разбивать лагерь. Я спрашивал их, зачем они идут сюда, и знаешь, что они мне сказали? Они сказали: что ж, нет никакого смысла там оставаться, верно? Так что вскоре я пришёл сюда и сам, и теперь я знаю ответ. Когда ты уверен, что тебе предстоит умереть, но можешь видеть жизнь где-то ещё, то у тебя возникает желание быть рядом с ней, надеясь, что и тебе что-нибудь перепадёт.

Сезон дождей продолжался, дни становились короче, и дождь превратился в снег. Мы с Кареглазкой построили себе две небольшие, соединённые вместе хижины у ограды и могли сидеть в них часами, глядя друг на друга и касаясь пальцами сквозь сетку, согреваемые теплом взятого в убежище обогревателя.

Мы вместе предавались воспоминаниям, словно старики, хотя воспоминаний этих было так мало.

Тем временем наступил прилив, устье снова заполнилось водой, вытащенные на берег лодки, оставленные без присмотра, всплыли, и течение унесло их в море. Среди Лагерников, костры которых начали угасать, но страх удерживал их от поисков дополнительного топлива среди становившегося всё более глубоким снега, начались припадки безумия. Часто мы с Кареглазкой, сидя в нашей разделённой надвое хижине, слышали крик человека, в мозг которого проник холод, посеяв в нём безумие, и несчастное тело инстинктивно бросалось бежать, борясь с холодом. Почти неизбежно за этим наступала полная потеря сил и смерть.

Возможно, самым печальным для меня была деградация Ленты. Утратив всё, чем она обладала, свою красивую одежду – даже, трагическим образом, своё красивое лицо – она обратилась к последнему, что у неё ещё осталось: к своей женской сущности.

Я разговаривал с ней лишь однажды. Она попросила меня пойти с ней на другую сторону комплекса, за воротами, там, где ограждение пересекало реку. У меня упало сердце, когда мы остановились у воды, и она кокетливо посмотрела на меня сквозь проволоку.

– Мне просто нужно попасть внутрь, Дроув, – сказала она. – Ты должен мне помочь, Дроув. У твоего отца есть ключи от ворот.

– Послушай, – пробормотал я, избегая её взгляда. – Не говори глупостей, Лента. У ворот всё время стоят охранники – даже если бы я мог достать ключи, они бы тут же остановили меня.

– О, охранники, – беззаботно сказала она.

– Это пусть тебя не беспокоит. Я всегда могу пройти мимо них. Для меня они сделают всё, что угодно, – ведь там почти нет женщин. Не думаю, что ты вполне представляешь себе, какой властью обладает в подобной ситуации женщина, Дроув.

– Пожалуйста, не надо так говорить, Лента.

– Они сказали, что могут спрятать меня у себя, и никто даже не узнает, что я там. В конце концов, ведь ты бы хотел, чтобы я была там с тобой, а, Дроув? Как-то раз ты говорил мне, что я красивая, и ты знаешь, я могла бы быть очень ласкова с тобой. Ведь тебе бы этого хотелось, верно? Ты всегда хотел иметь меня, ведь так, Дроув? – На лице её была жуткая улыбка; это был какой-то кошмар.

– Лента, я не могу этого слышать. Я ничем не могу тебе помочь. Извини.

– Я повернулся и пошёл прочь. Меня тошнило.

Голос её стал ещё более хриплым и скрипучим.

– Ты вонючий мерзляк, ты такой же парл, как и все остальные! Что ж, я скажу тебе, Алика-Дроув: я хочу жить, и у меня такое же право на жизнь, как у тебя. Вы, мужчины, все одинаковые, грязные животные! И ты тоже! Не могу понять, с чего ты взял, будто я хочу тебя!

Я вынужден был сказать это ей – ради прошлого, ради истины. Я снова подошёл к ней и сказал:

– Лента, я никогда не говорил, что ты хотела меня. Это я всегда тебя любил, хотя и не так, как Кареглазку. И пусть всё остаётся как есть.

На какое-то мгновение её взгляд смягчился, и в нём проглянула прежняя Лента; но тут же вернулся ледяной дьявол, опутывая её разум.

– Любовь? – взвизгнула она. – Ты не знаешь, что такое любовь, и эта маленькая выскочка Кареглазка тоже не знает. Любви не существует – мы лишь обманываем самих себя. Единственное, что существует на самом деле – вот! – Она нелепо взмахнула рукой, показывая на завод, ограждение и медленно опускавшийся снег. Я быстро пошёл прочь, оставив её у ограды.

Глава 20

Шли дни. Снегопад постепенно утихал и в конце концов прекратился. Небо очистилось, и на нём вновь появились звезды, холодно и тяжко сверкавшие в ночи. Солнце Фу стало маленьким, намного меньше, чем я когда-либо видел, и вряд ли могло согреть морозный воздух даже в полдень, хотя всё ещё давало достаточно света, чтобы отличить день от ночи.