Чёлн на миллион лет - Андерсон Пол Уильям - Страница 31

— Я продолжу свой путь как прежде, — заявил Старкад. — Один.

Да будет так, решил Гест. Пальцами правой руки он залез под рассеченную рубаху и с силой сомкнул края раны. Отогнал от себя боль как нечто постороннее и ненужное — так утренний туман расходится под воздействием крепнущего дневного света. Затем он вновь переключил свое внимание на рану и остановил кровотечение.

Старкад пинком окончательно порушил навес, натянул кольчугу поверх нижней рубахи, приладил подшлемник, надел шлем, прицепил меч, подобрал щит. Собрался уходить, но вновь обратил внимание на Геста и воззрился на него не без удивления.

— Как? Ты все еще на ногах? Может, мне лучше прикончить тебя? — Попробуй великан что-нибудь в таком духе, тут бы ему и конец. Но он замер и отвернулся, пробурчав: — Нет, это бы чересчур. Удаляюсь навстречу своей судьбе, Норнагест.

Он побрел по тропинке и скрылся в лесу, позволив тем самым Гесту наконец сесть и сосредоточиться на своем самочувствии. Рану удалось закрыть без серьезной потери крови, но слабость, конечно, будет ощущаться еще несколько дней. Это неважно — можно оставаться здесь, пока не накопишь сил для дальнейшего пути: лес снабдит всем необходимым. Да и исцеление можно поторопить.

Увы, он не смел и надеяться, что рана в сердце затянется так же бесследно.

3

— Наша встреча со Старкадом оказалась совсем короткой, — продолжал Гест. — Потом до меня время от времени доходили слухи о разных его приключениях, а потом я вновь отправился за границу и, когда вернулся, узнал, что он давно уже мертв, пал на поле брани, как и мечтал.

— А почему ты уезжал столь часто и далеко? — спросил король Олаф. — Чего ты там искал?

— Того, чего так и не нашел, — отвечал Гест. — Покоя. Нет, добавил он про себя, это не вся правда. Случалось, и не раз, что покой снисходил на меня — в непосредственной близости к красоте либо мудрости, в объятиях женщины, в смехе детей. Но какими же краткими оборачивались эти мгновения! Последняя моя семья на севере Норвегии уже кажется сном, длившимся одну-единственную ночь: счастливая юная Ингрид, новое счастье в колыбели, которую я вырезал собственными руками, ее щедрое сердце, не смущенное тем, что она седеет, а я нет; но потом, увы, годы ее увядания и — похороны, похороны… Где нынче странствует Ингрид? А я не могу последовать ни за ней, ни за другими, кто мерцает на краю памяти, ни даже за той самой первой и самой сладкой, в венке из плюща и с кремневым ножом в руке…

— Покой нам дарует Бог, — заявил придворный священник.

Может быть, может быть. Перезвон колоколов слышен сегодня по всей Норвегии — а в Данию колокола пришли еще раньше и гремят повсюду, в том числе и над усыпальницей матушки, к которой они с девочкой в венке возлагали цветы… Позже довелось видеть, как в страну вторглись колесницы римлян и их грозные боги, видеть бронзу и железо, вереницы повозок, следующие в Рим, и корабли викингов, отплывающие в Англию; довелось лицезреть болезни и голод, засухи и войны, к жизнь, неизменно и терпеливо начинающую все сначала; год за годом уходил в небытие и ждал весеннего солнцеворота, знаменующего возрождение; и он, Гест, он тоже мог бы уйти вслед за всеми, если бы захотел, и унесло бы его ветром, как осенний лист…

Священник короля Олафа полагает, что скоро, совсем скоро жизнь кончится и мертвые восстанут из гроба. Хорошо бы, чтоб это так и случилось. Все больше людей верят в страшный суд. Почему бы не поверить и ему, Гесту?

Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас[24].

Через несколько дней Гест заявил:

— Ладно, приму ваше крещение.

Священник заплакал от радости. Олаф издал восторженный вопль.

А когда церемония завершилась, Гест, дождавшись вечера зажег от факела свою свечу и лег на скамью, откуда мог следить за ней. И сказал окружающим:

— Теперь я, наверно, умру.

Потому что теперь я стал как все.

Постепенно пламя свечи заполнило все поле зрения, все его существо. Он слился с пламенем воедино. Свет рос и креп, пока не достиг затерянных в прошлом лиц, пока не вырвал их из тьмы и не пододвинул ближе, еще ближе… Биение сердца направляло его мысли, замедляясь до полного покоя.

Олаф и молодые воины стояли вокруг, онемев от благоговения. Священник отошел в тень, пал на колени и молился, не произнося вслух ни слова.

Пламя затрепетало и погасло. Норнагест не шевелился. Под сводами застонал ветер — предвестник зимы.

Глава 6

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

Золото блестело вдали, как звезда, вспыхнувшая при свете дня. Время от времени звезду загораживали деревья — то рощицы, то остатки былых чащоб, — но довольно было двинуться дальше на запад, чтобы заметить ее опять. Яркая точка висела в необъятности неба, по которому плыли редкие облака, над равниной, где жались под ветром деревушки и зазеленевшие по весне поля.

Шли часы. Свобода Володаровна встряхнула головой: солнечные лучи путались у нее в бровях, мешая видеть. А впереди между тем все четче обозначались холмы и на самом высоком из них город. За стенами со сторожевыми башнями поднимались купола и шпили, дымы от тысяч очагов, и над всем этим витал дух величия. Она уже различала перезвон колоколов — не, слабый голосок деревенской часовенки, а чуть не десяток звонов попеременно. Какими же могучими должны быть колокола, чтобы голоса их разносились так широко! А уж если они трезвонят хором, то возникает музыка, достойная звучать среди ангелов или в обиталище самого Ярилы.

— Вон та колокольня с позолоченным куполом, — показал Глеб Ильин, — принадлежит собору святой Софии. Это значит «Святая Мудрость». Имя восходит к грекам, принесшим слово Христа на Русь…

Глеб был невысок, толстоват, некрасив: приплюснутый нос, тощая бороденка с первыми следами седины. Задубелая кожа доказывала, что за плечами у него годы странствий, дальних, часто опасных, а добротная одежда свидетельствовала, что в странствиях этих он преуспел.

— Стало быть, все это построено совсем недавно? — удивленно спросила она.

— Собор и некоторые другие здания — да, недавно, — ответил Глеб. — Великий князь Ярослав Владимирович возвел их после того, как эти земли отошли к нему и он перенес сюда свой престол из Новгорода. Но Киев был великим городом и до Ярослава. Он был основан во времена Рюрика — два века назад, не меньше…

Я не могла и мечтать об этом, подумала Свобода. Добраться до Киева казалось куда несбыточнее, чем встретиться с прежними богами, которые, по поверьям, и до сих пор могут невзначай явиться в глухом бору. И не бывать бы мне в Киеве, если бы купцы, подобные Глебу, изредка не проезжали через нашу слободку с товарами, которые мы не могли позволить себе купить, — зато уж заслушиваться россказнями торговых людей не возбранялось никому.

Она причмокнула, подгоняя лошадь, и легонько стукнула ее каблуками. Приречные низины еще хранили влагу вешнего половодья, дорога была грязной, лошадь устала. За Свободой и Глебом тянулись их спутники — полдюжины стражников и двое учеников, ведущих в поводу груженые подводы и вьючную скотину. Здесь, в приречье, где можно было не страшиться ни разбойников, ни печенегов, даже стражники отложили оружие и ехали налегке, в рубахах и портках, отличаясь от простонародья лишь высокими шапками. А Глеб, стремясь с самого прибытия произвести наилучшее впечатление, поутру надел богатое платье — подбитый мехом плащ поверх парчового кафтана.

Свобода, в свою очередь, нарядилась в душегрейку тонкой серой шерсти с вышивкой. Юбки, подобранные на седло, открывали ладные сапожки. Непогоды лишь слегка подкрасили ее кожу бронзой, труд налил мышцы силой, однако не ссутулил спину и не огрубил рук. Ее отличала крепкая кость, но она была достаточно статной, чтоб это не бросалось в глаза. Широко расставленные синие глаза смотрели на мир внимательно и пытливо. Прямой нос, полные губы, волевой подбородок свидетельствовали как о родовитости, так и о достатке. И впрямь, ее отец был в своей округе воеводой, и все ее мужья жили безбеднее большинства соседей — один держал кузницу, другой промышлял пушного зверя, третий разводил коней и торговал ими. Но прошлое прошлым, а сейчас надо держать себя в руках, сохранять внешнюю невозмутимость, — только сердце в груди никак не желало биться спокойно.