Чёлн на миллион лет - Андерсон Пол Уильям - Страница 26

Норнагест вздохнул:

— Я гораздо старше, чем выгляжу, мой господин.

— Норнагест — это значит «гость Норны», а Норна считалась богиней судьбы, — сказал король. — Странное, вроде бы языческое прозвание. Как оно тебе досталось?

— Тебе не стоит знать об этом…

Норнагест увел разговор в другую сторону. И очень скоро убедился, что поступил умно. Вновь и вновь Олаф побуждал его принять крещение и спасти свою душу, но от угроз воздерживался и отправлять язычника на казнь, как случалось с другими упрямцами, тем более не спешил. Истории, какими потчевал короля скальд, были столь захватывающими, что хотелось удержать рассказчика при дворе любой ценой.

Конор оказался настойчивее и приставал к Гесту почти каждый день. Он весьма усердствовал во славу Божию, этот священник. Возможно, из ревности: Конор приплыл в Норвегию вместе с Олафом из Дублина, был с ним рядом, когда тот сверг Хакона Ярла и захватил страну, — а теперь король принялся созывать миссионеров из Англии, Германии и той же Ирландии, и священник, пожалуй, чувствовал себя уязвленным. Гест выслушивал Конора с полной серьезностью, но отвечал уклончиво.

— Я не чужд вашему Христу, — заверял скальд. — Доводилось знакомиться и с его учением, и с его почитателями. Не испытываю я привязанности и к старым богам — Одину и Тору. Просто мне в жизни выпало видеть слишком много разных божеств…

— Однако наш Бог — единственно истинный, — не унимался Конор. — Не уклоняйся, иначе погубишь душу. Вскоре минет ровно тысяча лет с тех пор, как он явился к людям. Вероятно, состоится второе пришествие, наступит конец света, и мертвые восстанут для Страшного суда…

Взгляд Геста ушел куда-то вдаль.

— Было бы радостно верить, что можно встретить дорогих усопших заново, — прошептал он и предоставил Конору пустословить, больше не перебивая.

А по вечерам, после трапезы, когда из пиршественного зала уже убрали столы и женщины обнесли гостей роговыми кубками с пивом, у скальда всегда находились иные темы, сказания и прибаутки, стихи и песни, и он без устали отвечал на вопросы. Однажды в его присутствии два стражника решили посудачить о великой битве при Бравеллире[17].

— Мой предок Грани из Бриндала, — похвалялся один, — был среди исландцев, сражавшихся за короля Сигурда Окольцованного. Он мечом проложил себе путь к самой ставке противника и своими глазами видел, как пал король Харальд Боевой Зуб. В тот день легендарный Старкад и тот не смог повернуть сражение в пользу датчан.

Гест шевельнулся и произнес:

— Простите, но при Бравеллире не было никаких исландцев. В ту пору викинги еще и не открыли этот остров. Стражник рассвирепел.

— Ты что, никогда не слыхал балладу, сложенную Старка-дом? — резко бросил он. — Там перечислены все герои, вступившие в схватку на той и на другой стороне.

Гест укоризненно покачал головой.

— Балладу я слышал, и заметь, Эйвинд, я и не думал называть тебя вруном. Ты передаешь то, что тебе рассказывали. Только Старкад этой баллады не сочинял. Ее сложил другой скальд, причем много позже, и приписал Старкаду. Бравеллир был залит кровью… — Он задумался на несколько мгновений, вслушиваясь в бормотание и треск пламени в очаге. — Когда это было? Триста лет назад? Я сбился со счета…

— Уж не хочешь ли ты сказать, что Старкада там не было, а ты был? — насмешливо спросил стражник.

— Был там Старкад, — ответил Гест, — хоть он не слишком походил на того, каким его рисуют сегодня. И не был он ни хром, ни полуслеп от старости, когда, наконец, встретил свою смерть.

Воцарилась полная тишина. Король Олаф пристально всмотрелся в рассказчика сквозь пляску мятущихся теней, прежде чем осведомиться вполголоса:

— Выходит, ты знал его?

— Знал, — подтвердил Гест. — Мы встретились с ним сразу после битвы при Бравеллире…

2

Посохом ему служило копье — ни один путник в здравом уме не рискнет странствовать по Северу безоружным, — но поверх скромного заплечного мешка была уложена арфа, и никто никогда не счел бы его вестником зла. Когда ближе к вечеру ему встречался крестьянский двор, он не отказывался от ночлега под крышей, вознаграждая хозяев за гостеприимство песнями, сказаниями и новостями из внешнего мира. А если двор не встречался, он не сетовал, заворачивался в плащ, а на рассвете утолял жажду из родника или ручейка и закусывал хлебом-сыром, тем, что последний хозяин дал ему на дорогу. Так он жил большую часть своей жизни, пройдя по свету из края в край.

Сегодня день выдался прохладным. По бледному небу плыли редкие облачка, солнце шло своим извечным путем к югу, не балуя теплом. Леса, укутавшие холмы Геталанда[18], хранили сумрак и тишину.

Березы уже начали желтеть, да и зелень дубов и буков потускнела, только еловая хвоя сберегла свою темную красоту. Из тенистой мглы посверкивала спелая смородина. Каждый вдох был полон аромата сыреющей земли.

Гест охватил взглядом сразу всю картину — он поднялся на гребень, и холмы, что катились к неясному горизонту, теперь были ниже его. Местность была по большей части лесистой, но тут и там попадались лужайки и пахотные поля. Удалось приметить два дома с надворными постройками; из труб на крышах поднимались вертикальные столбы дыма. Призывно блестел ручей, сбегающий к раскинувшемуся вдалеке озеру.

Он отошел достаточно далеко от поля битвы, чтобы все, что осталось на нем, включая мертвецов, слилось в смутное пятно. Стервятники, что собрались на гнусное пиршество, кружились над этим местом, то и дело ныряя вниз, — но и они отсюда казались крошечными, он едва различал их крики. Откуда-то время от времени доносился волчий вой и подолгу висел над холмами эхом, прежде чем замереть.

Те, кто выжил, разошлись по домам, забрав с собой своих раненых, но павших не удосужились хотя бы прикрыть землицей, даже тех, кого опознали. Поутру он повстречался с группой воинов и выяснил, что король Сигурд приказал унести единственное тело — своего заклятого врага короля Харальда, — с тем чтобы во имя собственной славы похоронить его у себя в Упсале по полному обряду, с приношением даров для загробной жизни.

Гест печально улыбнулся, опершись на копье. Многократно, увы, доводилось ему наблюдать одно и то же: молодость бросается в бой очертя голову, а результат — расставание с жизнью. Сколько раз он это видел? Ответа он и сам не знал, сбился со счета в круговерти столетий — а может, не хватало мужества сосчитать. Но какое бы из объяснений ни принять, он чувствовал, как всегда, потребность сказать прощальное слово — а что еще он или кто бы то ни было может сделать для них, ушедших?

Однако на ум пришел отнюдь не гимн, какой сложил бы любой другой скальд. Слова оставались нордическими, чтобы мертвые поняли их, если услышат, — но не было у него желания воспевать доблесть и боевые заслуги. Выбранное им пятистишие родилось в стране, лежащей за тысячи миль на восход, где живет низкорослый косоглазый народ, набравшийся знаний и создавший вещи удивительной красоты. Хотя и там мечи обнажаются слишком часто.

Лето идет на убыль, Холод окрасит листья кровью, И гуси двинутся в путь — куда? А ведь земля и сейчас багрова, Души павших терзает ветер.

Помедлив еще минуту, он повернулся и пошел своим путем. Датчане, которых он встретил поутру, видели, как тот, кого он ищет, двинулся на восток, преследуя полдюжины шведов. Потому Гест и посетил Бравеллир и осмотрел все подробно, пока наметанный глаз охотника не уловил нечто похожее на след. Надо бы поспешить, однако он по-прежнему придерживался своего обычного шага, вроде бы ленивого, но за день удавалось пройти не меньше доброго коня — и при том не упустить ничего достойного внимания.

За этим человеком он охотился, как за зверем. Короли избрали местом решительной стычки Бравеллир потому, что здесь, на примерно равном удалении от вотчины Харальда в Скании и Сигурда в Швеции, был широкий луг, пересеченный дорогой с юга на север, а населения почти не было. Шестеро, ушедшие отсюда, должно быть, надумали двинуться к Балтийскому побережью, где оставили свое судно или суда. Их собралась жалкая горстка, что само по себе доказывало, сколь жестока была битва. Ее запомнят, ее станут воспевать, и в грядущие века она представится величественнее и кровопролитнее, чем была, — а землепашцев, проливающих пот на окрестных неудобьях, к сожалению, забудут.