Путешественник - Дженнингс Гэри - Страница 12

Бум! Мяу-ууу!

– О, che braga! Как ее много! – с отвращением произнесла Малгарита. – Теперь мои ноги будут склеены целый день. Прекрасно! А теперь слезай, дурак, мне надо попрыгать!

– Что? – произнес я нетвердым голосом.

Малгарита вывернулась из-под меня, встала и отскочила назад. Она прыгнула сначала вперед, а потом снова обратно; баржа закачалась.

– Рассмеши меня! – приказала она между прыжками.

– Что? – спросил я.

– Расскажи мне какую-нибудь смешную историю! Ух, это был седьмой прыжок. Я же сказала, рассмеши меня, marcolfo! А может, ты хотел сделать мне ребеночка?

– Что? Я не понимаю!

– Ладно, не бери в голову. Лучше я чихну вместо этого. – Она сгребла клок своих волос, сунула их лохматые концы в ноздрю и раскатисто чихнула.

Бум! Мя-у-у-у… Жалобный вопль кота умер, очевидно, вместе с ним самим. Я мог расслышать, как мальчишки переругивались, обсуждая, что же делать с его трупом. Убалдо хотел запустить дохлым котом в нас с Малгаритой, а Даниэль предлагал подбросить его к двери лавки какого-нибудь иудея.

– Надеюсь, я все вытрясла, – сказала Малгарита, вытирая свои бедра какой-то тряпкой с кровати.

После этого она кинула ее обратно на тюфяк, направилась в противоположный конец трюма, присела на корточки и принялась мочиться. Я ждал, думая, что кому-то из нас следует что-нибудь сказать. Наконец я решил, что ее мочевой пузырь неистощим, и выполз из трюма баржи тем же путем, которым попал туда.

– Sana capana! – закричал Убалдо, как только я присоединился к компании. – Как все прошло?

Я выдал ему улыбку бывалого человека. Все мальчишки, понятное дело, завопили и зашикали, а Даниэль сказал:

– Моя сестра хороша, да, но мать еще лучше!

Дорис нигде не было видно, и я был этому рад, потому что не знал, как посмотрю ей в глаза. Я совершил свое первое открытие, короткий набег в царство мужчин. Однако я не очень-то гордился собой и этим своим достижением. Я чувствовал себя грязным и был уверен, что весь пропитался запахом Малгариты. Я жалел, что не послушался Дорис и все-таки пошел на это. Если подобное необходимо для того, чтобы стать мужчиной, и если это именно то, что делают с женщиной, что ж – хорошо, я сделал это. С этого момента я мог гордиться собой, как и все другие мальчишки, и это было приятно. В глубине же души я решил раз и навсегда быть к тетушке Зулии добрей. Я не стану дразнить ее тем, что увидел в комнате, презирать свою няню, или кому-то об этом рассказывать, или шантажировать Зулию, или угрожать ей – мне было жаль бедную женщину. Если я чувствовал себя грязным и жалким после эксперимента с простой портовой девчонкой, то насколько же скверно должна была чувствовать себя моя няня из-за того, что никто, кроме презренного чернокожего раба, не захотел заняться с ней этим.

Однако мне не представилось возможности продемонстрировать свое благородство. Когда я появился дома, то обнаружил, что все слуги находятся в смятении из-за того, что Зулия и Микеле ночью исчезли.

Мажордом Аттилио уже вызвал sbiri. Эти сильно смахивающие на обезьян полицейские сделали типичные для них выводы: Микеле насильно увез Зулию в своей лодке, или по какой-то причине они вместе уплыли прошлой ночью в лодке, перевернулись и утонули. В связи с этим полицейские собирались попросить рыбаков побережья Венецианской лагуны внимательно следить за своими крючьями и сетями, а крестьян на равнине за Венецией – присматриваться к чернокожим лодочникам, сопровождающим захваченную белую женщину. После этого они решили обследовать канал возле нашего дома и обнаружили, что лодка спокойно пришвартована на своем месте. После этого sbiri принялись ломать головы над новыми вариантами разгадки происшествия. В любом случае, если бы они поймали Микеле, даже без женщины, они бы с удовольствием убили его. Сбежавший раб у нас фактически считается вором, потому что он украл собственность хозяина – свою собственную жизнь.

Я же помалкивал насчет того, что знал. Я был убежден, что Микеле и Зулия, встревоженные тем, что я обнаружил их низменную связь, скрылись вместе. В любом случае, их с тех пор так больше никто и не видел и о них так ничего и не услышали. Должно быть, беглецы держали путь куда-нибудь в самый отдаленный уголок Земли, возможно на родину Микеле, в Нубию, или в Богемию, на родину Зулии, где они смогли бы продолжить свою гнусную связь.

Глава 5

Как ни странно, но в тот раз я действительно, по разным причинам, почувствовал себя виноватым. Только представьте: по доброй воле, без чьего-либо принуждения, я отправился в церковь для того, чтобы исповедаться. Я не пошел в храм, расположенный в нашем confinо Сан

Феличе, так как старый падре Нунзиата знал меня так же хорошо, как и местные sbiri, мне же требовался более беспристрастный слушатель. Итак, я отправился в базилику Сан Марко. Никто из тамошних священников не знал меня, к тому же здесь покоился прах моего тезки святого, и я надеялся на его сострадание. В огромном сводчатом нефе, среди всего этого сверкающего золота и мрамора, среди множества знаменитых святых, изображенных на мозаике потолка, я чувствовал себя подобно крошечному клопу. Все в этом прекрасном здании было значительней, чем в реальной жизни, включая и звучную музыку, что трубила и мычала с rigabelo[25]; сооружение казалось слишком маленьким, чтобы вместить так много звуков. Базилика Сан Марко всегда бывала переполненной, и мне пришлось стоять в очереди вместе с теми, кто хотел исповедаться. Наконец я вошел внутрь и начал свое очищение:

– Святой отец, мое любопытство завело меня слишком далеко, заставив сбиться с пути добродетели… – Какое-то время я продолжал в том же духе, пока священник не потребовал нетерпеливо, чтобы я не потчевал его рассказом обо всех тех обстоятельствах, которые предшествовали моим проступкам. Мне пришлось, хотя и с большой неохотой, вернуться к формуле «грешен в мыслях, словах и поступках», после чего падре предписал мне определенное количество Paternosters и Avemarias[26]. Я покинул кабинку, чтобы начать читать эти молитвы, и тут меня ослепила вспышка яркого света.

Я имею в виду – иносказательно ослепила: настолько сильное потрясение я испытал, когда взгляд мой впервые упал на донну Иларию. Конечно, тогда я еще не знал ее имени, а знал лишь одно: что никогда прежде не видел такой красивой женщины и что сердце мое теперь принадлежит ей. Она как раз вышла из исповедальной кабинки, и ее вуаль была поднята. Я не мог даже поверить, что такой очаровательной даме надо исповедоваться хоть в каком-то незначительном прегрешении, но, прежде чем красавица опустила свою вуаль, я заметил, как блеснули слезы в ее сияющих глазах. Я услышал скрип, с которым священник опустил окошко исповедальной кабинки, когда женщина покинула ее, и тоже вышел следом. Он что-то сказал молящимся, которые ожидали в очереди; те громко заворчали, но разошлись по другим очередям. Священник присоединился к донне Иларии, и они присели рядышком на свободную скамью.

Находясь словно бы в каком-то трансе, я подошел поближе, скользнул на пустующую скамью, расположенную напротив, и принялся за ними наблюдать. Хотя оба сидели склонив головы, я мог разглядеть, что священник был молод и красив какой-то суровой красотой. Вы не поверите, но я почувствовал приступ ревности оттого, что моя дама, моя дама, не выбрала какого-нибудь старого хрыча, чтобы поделиться с ним своими проблемами. Оба они, я мог разглядеть это даже сквозь ее опущенную вуаль, шевелили в молитве губами, но делали это как-то странно. Я предположил, что священник читает ей какую-нибудь литанию, и испытывал сильное любопытство, что же такого могла красавица сказать во время исповеди, что это потребовало столь пристального внимания со стороны ее исповедника. Однако особо я не задумывался, поскольку был поглощен созерцанием ее красоты.