Какое надувательство! - Коу Джонатан - Страница 64

— Семейного врача.

— Совершенно верно, некоего знахаря, получавшего раз в три-четыре года взятку, чтобы Табита надежно оставалась под замком. Его авто я заметил на дороге в нескольких милях от поместья, а потому знал, что свой визит он уже совершил. При входе я сказал, что он попросил меня высказать независимое суждение. Как мне передать впечатление от состояния рассудка Табиты в то утро? Она рассказала мне, что произошло, — довольно спокойно, без видимых признаков шока или потрясения. Однако под ее самообладанием я уловил такое отчаяние, такое разочарование… Последняя надежда разбилась вдребезги, глоток свободы иссяк, будущее отняли… Я отнюдь не сентиментален, Майкл, женские чувства мне совершенно чужды, однако в то утро, как бы нелепо это ни казалось, сердце мое едва не разорвалось. Я вручил Табите конверт Фаррингдона; она положила его в свой бювар, не распечатав, и тут в дверь постучали — то заглянул попрощаться Мортимер. У меня имелось лишь несколько секунд, чтобы спрятаться. Одним прыжком я оказался в ее гардеробной, прикрыл за собой дверь, а Табита вновь взяла свое вязанье, погрузившись в привычную отрешенность. Разговор их был краток. Когда я смог вынырнуть из укрытия, мы с нею обменялись лишь несколькими словами. У нее в кошельке имелась значительная сумма, и Табита настояла на том, чтобы уплатить мне за услуги сполна. После чего я откланялся, выскользнул из дома через черный ход и кружным путем вернулся к машине; на этом закончились мои профессиональные отношения с Табитой Уиншоу. С тех пор я ее больше не видел.

Финдлей уставился перед собой. Казалось, его охватила глубочайшая меланхолия, я даже не нашелся что сказать.

— Было великолепное утро, — вдруг снова заговорил он. — Яркое солнышко. Синева неба. Золотеют листья. Вы бывали в тех краях, Майкл? Иногда меня туда очень тянет — по сию пору. Уиншоу-Тауэрс стоит на краю Спонтонской пустоши, и, не в силах сразу вернуться в город, я остановил машину в укромном месте и несколько часов просто гулял, обдумывая странности последних недель — что все это означало и с чем я остался. В тот день, наверное, в почву были брошены семена моей решимости перебраться в Лондон. Было воскресенье, но гуляющих почти не наблюдалось. Я бродил, предоставленный самому себе, а солнце милостиво светило на все мои замыслы и решения.

— Вам повезло, — сказал я. — Я тоже помню то воскресенье, но тогда лило как из ведра. По крайней мере там, где жил я.

— Бросьте, Майкл, вы преувеличиваете, — недоверчиво похмыкал Финдлей. — В то время вы были совсем несмышленышем. Как может ваша память отличать в такой дали один день от другого?

— И тем не менее я помню его очень ярко. В тот день мне исполнилось девять и родители повезли меня в Вестон-супер-Мэр. Шел дождь, и мы отправились в кино. — Информация эта Финдлею, судя по всему, показалась совершенно бессмысленной, а поскольку нам обоим грозил ностальгический ступор, я решил, что требуется быстро изменить тон беседы — Так, ладно. Что вы собираетесь делать с этой запиской? Оставить у себя?

Он еще раз прочел бумажку и отдал ее мне.

— Нет, Майкл. Мне она больше без надобности. Текст я уже выучил наизусть.

— Вы разве не хотите химически анализировать ее или что-то еще? Искать невидимые чернила?

— Насколько причудливые идеи приходят вам в голову, когда речь заходит об искусстве сыска. По сравнению с ними мои методы выглядят весьма прозаическими. Верно, я вас разочаровал.

Сарказм был скорее добродушным, чем ледяным, поэтому я решился подыграть:

— Это правда. Я вырос на диете из Эркюля Пуаро и Шерлока Холмса. Даже сам писал детективные рассказы — когда был маленьким. Разумеется, я надеялся, что вы окинете записку беспристрастным взором, потом посмотрите из-под полуопущенных век на меня и произнесете нечто внушительное. Например: «Это — единственное в своем роде, мой дорогой мистер Оуэн. Весьма и весьма».

Он улыбнулся.

— Ну, не все потеряно, Майкл. У нас еще осталась работа, которую мы можем выполнить вместе, бескрайние горизонты изысканий, а кроме того… — Он вдруг замолк — довольно неожиданно, — и в глазах его, как мне показалось, зажегся и погас огонек. — …а кроме того… Знаете, ведь тут вы, пожалуй, правы.

— Пожалуй, прав? В чем именно?

— Оно ведь в самом деле единственное — в своем роде. Вот самое странное.

— Боюсь, я потерял ход вашей мысли.

— Слово «крекер», Майкл. Оно ведь должно стоять во множественном числе. Один крекер с сыром и веточкой сельдерея. Не очень питательный ужин, а? Этим не наешься.

Я попробовал найти какое-то объяснение и довольно неуверенно выдавил:

— Но… это же было во время войны. Вероятно, пайки и все такое…

Финдлей покачал головой:

— Что-то мне подсказывает, что тяготы военного времени не сильно коснулись хозяйства Уиншоу. Сомневаюсь, что эти люди вообще способны затягивать потуже ремни. Нет, все это гораздо интереснее, чем я предполагал. Придется еще немного пораскинуть мозгами.

— Кроме того, там была еще одна загадка, не забывайте.

Финдлей выжидательно посмотрел на меня.

— Не помните? Все эти разговоры о том, что Та-бита якобы слышала голоса немцев из спальни Лоренса. Она даже заперла его на ключ, но оказалось, что в это время он был в бильярдной.

— Ну, этому, разумеется, есть вполне правдоподобное объяснение. Однако, чтобы его проверить, придется нанести визит в дом. Пока же, думаю, можно попробовать подойти к проблеме с другого конца.

— В смысле?

— Во всей этой истории есть одна часть, элемент, торчащий, как пресловутая заноза в пальце. Один актер, которому на сцене с партнерами настолько не по себе, что поневоле задумаешься, не забрел ли он сюда из совершенно другой пьесы. Я имею в виду вас, Майкл.

— Меня? А я тут при чем? Я вообще в этой истории случайно. На моем месте мог оказаться кто угодно.

— Естественно, мог. Но не оказался. Оказались вы. И этому есть какая-то причина, и мы даже способны ее отыскать. Скажите, Майкл, вам не пора встретиться с Табитой Уиншоу? Ведь, знаете, век ее не настолько долог.

— Каюсь, я все время откладывал нашу встречу. Но у меня почему-то сложилось ощущение, что этого не очень хочется издателям.