Историк - Костова Элизабет - Страница 3

— Сюда!

Я вприпрыжку побежала за ним. Капюшон падал на глаза, и я двигалась почти вслепую. Отец высмотрел вход в авангардистскую чайную. За широкими окнами под завитками лепнины бродили аисты, на бронзовых дверях переплетались стебли лотоса. Дверь тяжело захлопнулась, впустив нас и дождь превратился в туманную дымку на стеклах, словно серебряные птицы брели по широкой водяной глади.

— Поразительно, как им удалось сохраниться в последние тридцать лет… Социализм не слишком бережет свои сокровища.

Отец сворачивал свою накидку — «лондонский туман».

За столиком у окна мы пили чай с лимоном, обжигающий руки сквозь толстые стенки чашек, ели сардины, уложенные на намазанный маслом белый хлеб, и даже получили несколько кусочков торта.

— На этом лучше остановиться, — сказал отец.

В последние месяцы меня стала раздражать его привычка снова и снова дуть, остужая, на чай, и я до дрожи боялась неизбежной минуты, когда он прервет интересное занятие или оторвется от лакомства, сберегая место для ужина.

Глядя на его аккуратный твидовый пиджачок поверх свитера с высоким воротом, я думала, что он запретил себе все приятные мелочи, кроме дипломатии, которая полностью поглотила его. Мы были бы счастливее, думалось мне, если бы только он не принимал все так серьезно и позволял себе радоваться жизни.

Однако я молчала, зная, что он не выносит моих замечаний, между тем как мне хотелось кое о чем спросить. Пришлось дать ему допить чай, так что я откинулась на спинку стула, ровно настолько, чтобы у отца не было причин попросить меня не разваливаться. Сквозь серебряную проволоку на стекле мне виден был мокрый город, ставший сумрачным с наступлением вечера, и прохожие, перебегающие под косыми струями ливня. Чайная, где должны были бы толпиться дамы в длинных строгих платьях цвета слоновой кости и господа с острыми бородками над широкими бархатными воротничками, оставалась пуста.

— Только сейчас понял, как устал за рулем. — Отец отставил чашку и указал на смутно видневшийся сквозь ливень замок. — Мы приехали с той стороны, обогнув холм. С его вершины должны быть видны Альпы.

Я вспомнила белые плащи на плечах гор и почувствовала их дыхание над городом. Лишь их белые вершины оставались с нами по эту сторону хребта. Я выждала, задержав дыхание.

— Ты не расскажешь мне что-нибудь?

Рассказы были одним из тех утешений, в которых отец никогда не отказывал своему оставшемуся без матери ребенку: сюжеты одних он заимствовал из своего счастливого детства в Бостоне, другие повествовали о самых экзотических его путешествиях. Иногда он придумывал на ходу, но с возрастом я стала уставать от сказок, и они уже не увлекали меня как в детстве.

— Об Альпах?

— Нет… — Меня охватил необъяснимый приступ страха. — Я нашла одну вещь и хотела тебя спросить…

Он повернулся, снисходительно взглянул на меня, чуть подняв седеющие брови над серыми глазами.

— У тебя в библиотеке, — продолжала я. — Извини, я там рылась и нашла какие-то бумаги и книгу. Я не читала писем… почти. Я думала…

— Книгу? — Он говорил все так же мягко, вертя чашку в надежде выжать из нее последнюю каплю чая, и слушал, казалось, вполуха.

— Они такие… книга очень старая и на развороте нарисован дракон.

Он подтянулся, сел очень прямо, сдерживая заметную дрожь. Это странное движение мгновенно насторожило меня. Рассказ, если я его услышу, будет непохож на другие рассказы. Он смотрел на меня исподлобья, и я вдруг заметила усталость и грусть во взгляде.

— Ты сердишься? — Теперь я тоже разглядывала чашку.

— Нет, милая.

Он вздохнул глубоко, едва ли не горестно. Маленькая светловолосая официантка подлила нам чаю и снова оставила одних, а ему все никак было не начать.

ГЛАВА 2

— Ты уже знаешь, — сказал отец, что до твоего рождения я преподавал в американском университете. Прежде чем стать преподавателем, пришлось много лет учиться. Сперва я занялся литературоведением. Однако вскоре понял, что подлинные истории нравятся мне больше вымышленных. Любое вымышленное произведение вело меня к своего рода… расследованиям исторических событий, и в конце концов я сдался. И очень рад, что ты тоже интересуешься историей.

Однажды, весенним вечером, я тогда учился в аспирантуре, я занимался в университетской библиотеке и допоздна засиделся среди бесконечных рядов книг. Подняв взгляд от бумаги, я вдруг заметил, что кто-то оставил здесь книгу, корешка которой я никогда прежде не видел. Он сразу выделялся на полке с моими учебниками: на бледной коже изящное тиснение, изображающее зеленого дракона.

Я не припоминал, чтобы прежде видел здесь или еще где-нибудь эту книгу, так что, ни о чем особенно не задумываясь, снял ее с полки и стал рассматривать. Переплет был из мягкой вытертой кожи, и страницы выглядели очень старыми. Книга сама открылась на середине. На развороте страниц я увидел гравюру: дракон с распростертыми крыльями и длинным, загнутым петлей хвостом — свирепый зверь, протянувший к добыче когтистые лапы. В когтях он держал вымпел с надписью готическим шрифтом: «Drakulya».

Я сразу узнал имя и вспомнил роман Брэма Стокера, так и не прочитанный до сих пор. Вспомнились и вечерние киносеансы, на которые я пробирался мальчишкой: Бела Люгоши, склоняющийся над белым горлом какой-то старлетки. Но написание слова казалось необычным, и сама книга явно была старинной. Я, как-никак, был ученым и глубоко интересовался европейской историей, так что, поразмыслив несколько секунд, припомнил вычитанные где-то сведения. Имя происходит от латинского слова, означающего «дракон» или «дьявол» — это был почетный титул Влада Цепеша, карпатского феодала, знаменитого тем, что подвергал своих подданных и военнопленных неописуемо жестоким пыткам. Сам я занимался исследованием торговли в Амстердаме семнадцатого столетия, так что не понимал, каким образом книга на подобную тему затесалась среди моих. Я решил, что ее по забывчивости оставил кто-то, занимавшийся историей Центральной Европы или, может быть, феодальной символикой.

Я перелистнул страницы: когда целыми днями имеешь дело с книгами, каждая новая становится для тебя другом и искушением. Мое изумление возросло, когда обнаружилось, что остальные страницы — все эти тончайшие, принявшие от времени оттенок слоновой кости листки — девственно чисты. Не было даже титульного листа, и уж конечно, ни следа выходных данных, ни карт, ни форзацев, ни других иллюстраций. Не было и печати университетской библиотеки: ни ярлычка с номером, ни штампов.

Несколько минут полистав книгу, я оставил ее на столе и спустился на первый этаж, в каталог. В ящике предметного каталога нашлась карточка на «Влада Третьего (Цепеша), Валахия, 1431-1476 — см. также Валахия, Трансильвания и Дракула». Я решил для начала свериться с картой и быстро выяснил, что Валахия и Трансильвания — две древние области, ныне принадлежащие Румынии. Трансильвания выглядела более гористой, а Валахия граничила с ней на юго-западе. На стеллажах нашлось единственное, кажется, издание, какое имелось по этому предмету в библиотеке: странный английский перевод каких-то памфлетов о Дракуле, изданный в 90-х годах девятнадцатого века. Оригиналы были опубликованы в Нюрнберге между 1470 и 1480 годами, некоторые еще до смерти Влада. Упоминание Нюрнберга показалось мне зловещим: всего несколькими годами ранее я пристально следил за ходом суда над нацистскими лидерами. Война закончилась, когда мне еще год оставался до призывного возраста, так что я интересовался ее итогами с горячностью опоздавшего. В сборнике памфлетов имелся фронтиспис: грубая гравюра по дереву, изображавшая голову и плечи мужчины с бычьим загривком, темными глазами под тяжелыми веками, длинными усами и в шляпе с пером. Учитывая примитивность исполнения, портрет казался удивительно живым.

Я знал, что меня ждет собственная работа, однако не удержался и прочел начало одного из памфлетов. Это было перечисление преступлений Дракулы против собственного народа и против некоторых иных. Я мог бы по памяти повторить каждое слово, но не стану — слишком это было страшно. Захлопнув томик, я вернулся за свой стол и с головой ушел в семнадцатое столетие, в котором и оставался до полуночи. Странную книгу я оставил закрытой у себя на столе в надежде, что владелец на следующий день найдет ее там, а сам пошел домой спать.