Историк - Костова Элизабет - Страница 10

ГЛАВА 5

Не решаясь откровенно поговорить с отцом, я вздумала заняться собственным расследованием и однажды после школы отправилась в университетскую библиотеку. На голландском я объяснялась довольно сносно, а французский и немецкий изучала уже несколько лет, к тому же в университете имелось большое собрание книг на английском. Сотрудники были любезны и внимательны, и я, преодолевая застенчивость, быстро сумела получить то, что искала: тексты нюренбергских памфлетов, о которых упомянул отец. Подлинного издания в библиотеке на нашлось, — раритет, как объяснил мне пожилой библиотекарь в отделе средневековой литературы, — однако он предложил мне сборник старинных немецких документов в переводе на английский.

— Это ведь то, что вам требуется, милая? — спросил он, улыбаясь.

Он был красив открытой чистой красотой, обычной среди голландцев: прямой взгляд голубых глаз и волосы, которые в старости не поседели, а словно бы выцвели. Родители моего отца, жившие в Бостоне, умерли, когда я была еще маленькой, и мне подумалось, как хорошо было бы иметь такого дедушку.

— Меня зовут Йохан Биннертс, — добавил он, — не стесняйтесь обращаться ко мне, если понадобится что-то еще.

Я ответила, что это именно то, что нужно, спасибо, и он, прежде чем тихонько удалиться, потрепал меня по плечу. В пустом кабинете я переписала в свой блокнот первый абзац:

«В год от рождества Господа нашего 1456 Дракула вершил дела ужасающие и предивные. Поставленный господарем Валахии, он повелел сжечь четыре сотни юношей, прибывших в его земли, дабы изучить язык. По его велению большую семью посадили на колья, и множество своих подданных он повелел врыть в землю до пупа и после стрелять в них. Другие же были зажарены и с них сдирали кожу».

Внизу страницы имелось примечание. Значок сноски был так мелок, что я едва не пропустила его. Всмотревшись внимательней, я поняла, что комментарий относился к выражению: «сажать на кол». Влад Цепеш, то есть Влад Сажатель-на-кол, говорилось там, научился этому способу казни в Турции. Казнь заключалась в том, что тело казнимого протыкалось заостренным деревянным колом, обычно через анус или гениталии вверх, так что острие выходило через рот или голову. С минуту я старалась не видеть этих слов, потом еще несколько минут — забыть их, захлопнув книгу.

Однако мучительнее картин казней или образа Дракулы преследовало меня в тот день, когда я, убрав блокнот и накинув плащ, шла домой, сознание, что все это — было. Мне казалось, стоит прислушаться, и я услышу вопли мальчиков или «большой семьи», гибнущей разом. Отец, заботясь о моем историческом образовании, забыл предупредить: ужасные моменты истории — реальность. Теперь, десятилетия спустя, я понимаю, что он и не мог сказать этого. Только сама история способна убедить в своей истинности. И когда мы видим истину — действительно, видим, — то уже не можем отвести взгляд.

Добравшись в тот вечер домой, я ощутила в себе дьявольскую силу, толкнувшую меня бросить вызов отцу. Пока миссис Клэй гремела тарелками в кухне, он уселся почитать в библиотеке. Я прошла туда, закрыла за собой дверь и встала перед ним. В руках у него был томик любимого им Генри Джеймса — верный признак усталости. Я стояла молча, пока он не поднял взгляд.

— О, это ты? — Он с улыбкой заложил страницу закладкой. — Алгебра не идет? — Но в глазах его уже было беспокойство.

— Я хочу, чтобы ты закончил тот рассказ, — сказала я. Он молча барабанил пальцами по ручке кресла.

— Почему ты не рассказываешь остального?

В первый раз я ощутила в себе угрозу для него. Он рассматривал закрытую книгу. Я чувствовала, что поступаю жестоко, хотя и не могла понять, в чем состоит жестокость, однако, начав свое кровавое дело, должна была закончить.

— Ты все от меня скрываешь.

Он наконец взглянул на меня. Лицо его было неописуемо печально и в свете лампы прорезано глубокими тенями морщин.

— Верно, скрываю.

— Я знаю больше, чем ты думаешь, — заявила я, хоть и сознавала, что это ребячество: спроси он меня, что же такое я знаю, мне было бы нечего ответить.

Он подпер ладонями подбородок и, помолчав, отозвался:

— Я знаю, что ты знаешь. И раз уж ты кое-что узнала, мне придется сказать тебе все.

Я в изумлении глазела на него.

— Так рассказывай же! — яростно вырвалось у меня. Он снова опустил взгляд.

— Расскажу — и расскажу как только смогу. Но не все сразу. — Он вдруг взорвался: — Всего сразу мне не выдержать! Имей терпение!

Но взгляд его выражал мольбу, а не обвинение. Я подошла к нему и обняла его склоненную голову.

Март в Тоскане бывает холодным и ветреным, однако отец решил, что небольшая поездка по округе не помешает после миланских четырехдневных разговоров — для меня его профессия всегда была «разговорами». На этот раз его не пришлось упрашивать взять меня с собой.

— Флоренция прекрасна, особенно в межсезонье, — говорил он как-то утром, выезжая со мной из Милана к югу. — Я хотел бы показать ее тебе. Но сперва надо побольше узнать о ее истории и лучше изучить живопись — иначе половина удовольствия пропадет. А вот сельская Тоскана — это да. Радует глаз и успокаивает — сама увидишь.

Я кивнула, поудобней устраиваясь на пассажирском сиденье арендованного «фиата». Отец заразил меня своей любовью к свободе, и мне нравилось смотреть, как он распускает галстук и расстегивает воротничок, направляясь к новым местам. «Фиат» тихонько гудел, катясь по гладкой северной автостраде.

— Так или иначе, я уже много лет кормлю Массимо и Джулию обещаниями заехать к ним. Они бы не простили мне, если бы мы проехали мимо, не заглянув в гости.

Он откинулся назад и заложил ногу на ногу.

— Они довольно странные люди — пожалуй, можно назвать их оригиналами, — но очень добрые. Ты не против?

— Я же сказала, что согласна, — напомнила я. Обычно мне больше нравилось быть с отцом вдвоем, чем общаться с незнакомыми, при которых неизменно просыпалась моя врожденная застенчивость, однако ему явно хотелось повидать старых друзей. Впрочем, мягкое движение «фиата» нагоняло на меня сон, я устала от поездки по железной дороге. Этим утром меня постигло событие, задержка которого вечно беспокоила моего доктора и в предвидении которого миссис Клэй напихала мне полный чемодан ватных прокладок. Впервые обнаружив его последствия в вагонном туалете, я чуть не расплакалась от неожиданности: пятно на перемычке «благоразумных» теплых трусиков походило на отпечаток большого пальца убийцы. Отцу я ничего не сказала. За окном машины речные долины и деревушки на холмах превратились в смутную панораму, а потом расплылись и исчезли.

Так и не проснувшись как следует, я съела завтрак в городке, состоявшем из кафе и темных баров, у дверей которых сворачивались и разворачивались клубки уличных котов. Зато в сумерках, когда два десятка крепостей на высоких холмах столпились над нами, словно на тесной фреске, я ожила. Несущиеся по ветру вечерние облака прорвались на горизонте полоской заката — над морем, сказал отец, над Гибралтаром и другими местами, в которых мы когда-нибудь побываем. Городок над нами пристроился на отвесной скале, его улочки круто карабкались вверх, а переулки поднимались узкими каменными ступенями. Отец сворачивал то вправо, то влево; раз мы проехали мимо траттории, и луч света из приоткрытой двери упал на холодную мостовую. Наконец мы плавно перевалили вершину холма.

— Где-то здесь, если не ошибаюсь.

Отец свернул в узенький переулок, вдоль которого стражей выстроились темные кипарисы.

— Вилла Монтефоллиноко в Монтепердуто. Монтепердуто — это город, помнишь?

Я помнила. За завтраком мы рассматривали карту, и отец водил пальцем вокруг кофейной чашки:

— Вот Сиена. Смотри от нее. Тут мы уже в Тоскане, и сразу попадаем в Умбрию. Вот Монтепульчано, знаменитый старинный город, а на следующем холме — наш Монтепердуто.

Названия застревали у меня в голове, однако «монте» означало гору, и мы были среди гор, будто внутри витрины с раскрашенными горами, как в магазинах игрушек в Альпах, через которые я уже дважды проезжала.