Аномальные каникулы - Гравицкий Алексей Андреевич - Страница 39

Мазила подскочил с готовностью.

«Его бы энергию в мирных целях», — вяло подумал Ворожцов братовым изречением. При мысли о брате его передернуло. Зачем они сюда полезли? Не надо было. Каждому свое место. Их — не здесь. Прав был брат. И Лешка Эпштейн был прав…

…Лешка Эпштейн сидит у них в комнате и пьет водку маленькими глоточками. Удивительная манера. Ворожцов пробовал водку всего два раза в жизни. Залпом, после выдоха, как учили. Не понравилось. Вкуса в ней нет никакого, послевкусие отвратительное. А захмелеть можно и при помощи других, более приятных средств. Хотя Эпштейн говорит, что водка вкусная. Брат за это обзывает Лешку позером, но как знать, может, он и в самом деле находит там какой-то вкус?

Ворожцов не понимает, как можно смаковать эту дрянь, потому на Лешкино потребление крепкого алкоголя смотрит со смесью уважения и содрогания.

Эпштейна пригласила мама. Павел обмолвился, что Лешка вернулся из очередной экспедиции. Мама сделала вид, что не обратила на эту новость никакого внимания, а сама тут же позвонила Эпштейнам. Ворожцов слышал, как она нашептывала в трубку, что «Пашеньку надо спасать, он спивается».

Лешка не заставляет себя ждать. Уже вечером он в комнате у Павла. Но вопреки ожиданиям не дает ему по шее и не читает мораль, а садится пить вместе с ним. То ли не понимает, что от него требуется, то ли придумал какой-то хитрый ход. В непонимание Ворожцов не верит. Эпштейн не тот человек. Значит, что-то задумал.

Брат в отличие от своего друга шарашит залпом. Ставит стопку, берет один из любовно приготовленных Лешкой бутербродов, занюхивает и кладет обратно. Внутри у Ворожцова все сжимается, будто это он заглотил стопарь. Павел не закусывает уже неделю.

Лешка, напротив, с удовольствием уминает свой бутерброд.

— Запивать не правильно, — поучает он, но произнесенные слова звучат не нравоучением, а житейским наблюдением старшего товарища. — Занюхивать — тем более.

— Закуска градус крадет, — мрачно отвечает Павел.

Мрачность у него включается всякий раз, когда проходит похмелье. Потом он снова надирается и либо забывается, либо впадает в истерику. Так происходит уже не дни — недели.

— Хочешь надраться и вытравить прошлое? — невинно интересуется Эпштейн.

Павел кивает:

— Уже давно.

— И как, — заботливо уточняет Лешка, — выходит?

— Ага, входит и выходит.

Павел показывает, как недавно совал два пальца в рот. Хмурится еще сильнее, мотает тяжелой головой, болезненно морщится. Видно, похмелье до конца так и не отпустило.

— Так с чего ж ты решил, что в этот раз получится, если в прошлые разы не удалось?

Брат тянется за бутылкой. Эпштейн перехватывает его руку.

— Погоди.

Павел смотрит с неудовольствием. Брови насуплены. Глаза маленькие, красные и злые.

— Ты мне пришел нотации читать? — спрашивает он.

— Вот еще! Если б я пришел, как ты говоришь, нотации читать, я б тебе сейчас втирал, что пить нехорошо. А я, как видишь, сижу с тобой рядом, пью, закусываю.

— Вот и пей.

Брат снова пытается дотянуться до бутылки, но Лешка изящным движением отставляет ее на другой край стола.

— Пить, Пашик. Пить, а не угоняться.

Взгляд Павла становится сердитым. На «Пашика» он реагирует по-прежнему, несмотря на пьянство, которое давно притупило многие привычные реакции. Ворожцову кажется, что это хороший знак, значит, брата еще что-то дергает. Лешка тоже замечает, усмехается. Впрочем, Павел ничего так и не говорит. Эмоция во взгляде угасает, он отстраненно взмахивает рукой. Бурчит:

— Слушай, Эпштейн, ты сказать чего хотел или спросить об чем? Так ты говори, спрашивай. Только давай без этих ваших жидовских штучек. Я не в том состоянии.

— Да ты вообще не в состоянии, — бодро отзывается Лешка.

Подхватывает бутылку с края стола и наливает водки. Себе. После чего заворачивает пробку и возвращает пузырь на стол, подальше от Павла.

Ворожцов сидит тихо, не встревает. Наблюдает за старшими. Теперь ему точно видно, что Лешка что-то задумал.

— Скотина, — вяло констатирует брат, глядя на далекую бутылку.

— Закуси, — пожимает плечами Эпштейн. — Я и тебе накапаю.

Павел тупо пялится на тарелку с бутербродами.

— Я тебе пить не запрещаю, — как ни в чем не бывало говорит Лешка. — Я тебе не мама, чтобы чего-то запрещать. Я к тебе по-дружески заглянул, пообщаться, а не смотреть, как ты в дрова уйдешь. С дровами мне уж точно говорить не о чем.

Брат стреляет взглядом на бутылку, на Эпштейна, на тарелку. Сдается. Дрожащая рука тянется за бутербродом, пальцы вцепляются в уже обнюханный. Павел яростно, словно вымещая накопившуюся обиду и непонимание окружающих, вгрызается в бутерброд.

Ворожцов следит как завороженный. Брат не ел уже несколько дней. Ничего. Кроме водки.

Павел жует и выжидательно смотрит на Эпштейна. Тот спокойно наливает в его стопку, выполняя обещание. Как взрослый, который обещал ребенку сладкое, если тот съест невкусную кашу. Только рядом с братом он взрослым как раз и не выглядит. Погодки, они вообще сейчас смотрятся гротескно.

Молодой бодрый жизнелюбивый Лешка.

Старый хмурый уставший Павел.

Брат послушно, как хороший мальчик, давится бутербродом. Дожевав, берет стопку. Поднимает:

— За тебя.

— Лучше за тебя, — отзывается на подобие тоста Лешка. — Хреново выглядишь.

Он снова цедит водку маленькими глоточками. Павел опрокидывает. Занюхивает рукавом. Впрочем, тут же, покосившись на Эпштейна, берет второй бутерброд. Откусывает.

— Сейчас начнешь гундеть, что это от водки, — бормочет он. — Не напрягайся. Уже слышал.

— Не начну, — качает головой Эпштейн. — Не от водки. Я-то знаю, куда ты ходил. Так что выключай паранойю.

— Тогда чего? — Павел все еще ждет подвоха. — Будешь бурчать: «я же говорил»?

— Я много чего говорил, — легко отвечает Лешка. — Может быть, ты уже что-то скажешь? Как экспедиция?

Павел тупо смотрит на Эпштейна, потом на лице его возникает понимание. Он разводит руками и хрипло, страшно хохочет. Коротко. Смех звучит слишком театрально, слишком натянуто, слишком драматично, чтобы быть наигранным. От этого у Ворожцова бегут мурашки по спине.

Жутковатый смех обрывается так же неожиданно, как и начался.

— Сам не видишь?

— Вижу, — соглашается Лешка и берет бутылку.

И снова наливает. И они снова пьют. Пьют, пьют, пока бутылка не пустеет окончательно. Тогда Павел мутно глядит на младшего, говорит с непривычной, неприемлемой для него до возвращения интонацией:

— Малой, сбегай на кухню, принеси еще, а?

Ворожцов косится на Лешку. Эпштейн кивает.

В отличие от Павла он практически не захмелел, только блеска в глазах чуть прибавилось.

Он молча встает и идет на кухню. Бутылка ждет в холодильнике. Достать ее не составляет никаких проблем: мама ушла, чтобы не мешать Лешке приводить в чувства старшего сына. Если б она знала, какими средствами Эпштейн выполняет просьбу, ее бы кондрашка хватил.

Ледяная бутылка мгновенно запотевает. Ворожцов идет в комнату, но с полдороги поворачивает назад. Достает из холодильника сыр, колбасу, помидор и половинку луковицы, из хлебницы — свежий батон. Начинает резать еще одну порцию бутербродов по рецепту Эпштейна. Выходит не так красиво, но главное ведь не красота.