Притворяясь мертвым - Каста Стефан - Страница 14

— Ты проснулся? — спрашивает она.

— Почти, — бубню я.

— А я приготовила чай.

— Вот здорово!

Я выползаю из-под ели, вижу костерок, над ним — ржавую жестяную банку. В воде плавает что-то зеленое. Пустая туба из-под лекарства от мигрени валяется рядом с костром.

— Что это? — спрашиваю я.

— Сосновая хвоя.

Я протягиваю свою походную чашку, и Туве наливает в нее жидкость с маслянистой пленкой. Некоторое время я держу чашку в ладонях. Затем осторожно отхлебываю ее горячее содержимое.

— Как тебе?

— Недурно, — говорю я. — Я так голоден, что готов есть хвою прямо с ветки.

Мы засыпаем костер землей и затаптываем его, для верности я мочусь на него. Угли шипят.

Туве торопится в путь. Я ускоряю шаг, чтобы не отставать. Мы поднимаемся в гору, местность вся выглядит однообразно: повсюду лес, сосны и ели. Мы спускаемся по другому склону.

Спустя некоторое время лес светлеет. Мы подходим к озеру. Не к маленькому лесному озерцу с угольно-черной водой и упругим мхом у самой кромки, а к настоящему озеру. Озеру с голубой водой, удобными подходами и большими камнями, на которых хорошо загорать. Увидев озеро, я радуюсь. Кажется, мы спасены. Но, осмотрев окрестности, мы не находим ни дома, ни мостков, ни лодки. Не видно ни единого признака человеческого пребывания.

Вдруг мы никогда не найдем дорогу?

Я, кажется, начинаю бояться. Интересно, умрем ли мы, если не найдем верный путь? Насколько ценна человеческая жизнь? Кто мне скажет? Может ты, Туве? Для чего мы здесь на земле? Есть ли у нас предназначение? Или мы должны просто жить? Вдруг наше предназначение в том, чтобы просто жить, день за днем, под солнцем и под дождем?

А что происходит потом, когда мы уходим? Кто мне скажет?

Жизнь просто продолжается без нас?

Что происходит с нами?

Я понимаю, что каждый день умирают тысячи людей. Заметно ли это? Каждую секунду кто-нибудь умирает. Проходит ли это бесследно?

Если кто-нибудь знает ответ, если те, кто читают это, слышали или видели, что делать с жизнью, с нашей жизнью здесь на земле, тогда, может быть, вы напишете строчку для Кима Кохен-Нильссона?

Во Вьетнаме убито два миллиона человек. Чья это ошибка? Таких людей, как Джим, тех, кого послали туда воевать? Джим летал на вертолете Bell 205 с напарником-пилотом Джозефом Парксом и двенадцатью солдатами армии США.

Где сейчас все те застреленные люди, убитые солдатами, которых возил Джим?

Родились ли они новыми людьми? Не теми, которыми были. Или они стали птенцами из маленьких голубых яиц под густыми елями в лесу и каждую весну поют о своей печали и боли?

Я знаю, Джим раскаивается. (Разве не все раскаиваются после такого?) Он часто говорит об этом. Он не понимает, как мог быть таким наивным и купиться на эту проклятую войну. Никто не может понять. Но только после войны.

Я знаю, он пытался возместить ущерб. Он ездил в ту деревню, которую стерли с лица земли солдаты из его вертолета. В Милай, или по-английски Сонгми. Много раз он приезжал туда работать. Помогал строить школу, заботился о том, чтобы дети, оставшиеся без родителей, обрели новую семью. Многих из них благодаря связям Джима усыновили в США.

Во всяком случае, он пытался сделать хоть что-то.

Жила-была девочка по имени Ким

Мы осматриваемся. «Дерево, — думаю я. — Это идея! Залезу повыше и проверю, где мы».

— Можем забраться на эту сосну, — предлагаю я и показываю на дерево, выросшее на склоне горы.

Мы залезаем на нижние ветви. Карабкаемся. Останавливаемся на пару уровней выше. Усаживаемся. Тяжело дышим. Прислушиваемся. В лесу звенящая тишина. Вокруг нас ни звука. Ни единой птички. Что дальше? Я смотрю на Туве, но она трет ладонью висок.

Я делаю ей знак подождать меня, а сам лезу выше. Я поднимаюсь, пока верхушка сосны не начинает наклоняться в сторону. Я смотрю вниз. В животе щекочет. Теперь в другую сторону. Я вижу лес. Бескрайнее море зеленых хвойных деревьев. Я чувствую себя как шимпанзе в джунглях. Спускаюсь к Туве.

Она следит за мной взглядом, в ее глазах безмолвный вопрос. Я качаю головой.

— Ничего не видно, — говорю я.

Опускаюсь рядом с ней. Мы сидим и молчим. Думаем, какие возможности у нас остаются. Ждем, вдруг что-нибудь произойдет. Но ничего не происходит.

— Что нам делать? — спрашивает Туве.

— Не знаю.

— Ты можешь прочитать стих.

Вместо этого я рассказываю о Ким:

— Жила-была девочка по имени Ким. Кажется, ей было лет пять, когда это случилось. Она жила в деревне в провинции вместе со своей семьей. Она была веселой и жизнерадостной, как большинство детей. Может, даже веселее, поскольку все, кто встречал Ким, говорили, что она постоянно смеется. Смеется по любому поводу, просто потому, что она — здоровый ребенок, играющий целыми днями, хотя в ее стране шла война.

Однажды американский самолет забросал деревню Ким напалмовыми бомбами. Не спрашивай меня почему. Я не знаю.

Но я видел фотографии Ким. Все видели эти снимки, на которых она бежит по деревенской дороге вместе с другими детьми. Они пытаются спастись. Ким голая, ее одежда сгорела. Она бежит прямо на американского фотографа. Она кричит от боли. Ее кожа висит лоскутами. У нее ожоги третей степени более половины тела. Голая и обожженная, она бежит в телепередачах, во всех газетах, у каждого человека на земле и в небе. Весь мир видит ее. Весь мир видит пятилетнюю Ким с лоскутами обгорелой кожи.

Фотография Ким висела на шкафу Джима в учительской. Он говорит, что именно она остановила войну. Неизвестно, сколько деревень подверглось таким бомбардировкам, но фотография Ким остановила это безумие. Это была последняя капля. Все стало слишком очевидно. У войны было детское лицо.

Ким все еще жива. Джим рассказывал, что она живет в Канаде. Она замужем и имеет детей. Ее кожа вся в шрамах, и они все еще болят. Ее оперировали семнадцать раз. Но она выжила. Она остановила войну.

— Жила-была девочка Ким, — говорю я. — Ты слышала о ней, Туве?

Туве качает головой. Слезы бегут по ее щекам.

Мы спускаемся с ели. Я задеваю рукой сучок, торчащий из ствола. На руке остается красная царапина. Выступают капельки крови.

Я пью воду. Привкус озерной воды больше не чувствуется. Споласкиваю руку у края озера. Ранку щиплет. Туве гладит мою руку.

— Та девочка, Ким, она жила в деревне, которую разбомбили солдаты Джима? — спрашивает она.

— Нет, не в Милайе. Ким жила в другой деревне. Такие вещи случались во многих местах. Знаешь, во Вьетнаме до сих пор рождаются тысячи детей с тяжелыми увечьями, несмотря на то, что война закончилась почти тридцать лет назад.

Туве качает головой.

— В больницах есть помещения, заставленные большими стеклянными банками, внутри которых — тела детей. Без рук и ног, с глазами без зрачков, с тяжелыми повреждениями мозга или вообще без мозга. Эти дети — предостережение для будущих поколений.

— Прекрати! — кричит Туве.

Не знаю, сколько мы идем. Спотыкаемся о корни, оступаемся, натыкаемся, падаем, помогаем друг другу встать, едва перекидываемся словом, ничего не замечаем вокруг. Слышим ли мы что-нибудь? Не уверен. Мы словно впадаем в иное состояние сознания. Перебираем ногами в каком-то оцепенении. Возможно, все это время мы ходим по кругу. Так бывает, когда сбиваешься с пути.

Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я реагирую на шум. Видимо, я уже слышу его некоторое время. «Что-то шумит», — думаю я. Больше ничего не происходит в моем мозгу. Не происходит никаких сравнений с другими шумами, которые я слышал. «Где-то шумит», — отмечаю я про себя и тащусь дальше, пока Туве не останавливает меня.

— Машина? — говорит она.

— Что? — переспрашиваю я.

— Это случайно не машина?

Я вслушиваюсь в шум. Автомобиль? Здесь, в лесу?