Анатомия страха - Сантлоуфер Джонатан - Страница 7

Как он это делает? Невероятно. И еще, тот же Родригес лишь взглянул на рисунки, и ему уже было ясно, что их сделал один человек, правша. Кстати, в лаборатории это подтвердили. Бумага взята из одного блокнота для рисования, что удалось определить по скрепляющему листы клею. Но это все крохи, их не представишь окружному прокурору. Пока на рисунках, кроме крови убитых, никаких посторонних субстанций обнаружить не удалось.

И в другом Родригес прав. Эти рисунки обозначают почерк преступника. Он соблюдает какой-то лишь ему известный ритуал. Компьютерный анализ двух рисунков, обнаруженных на телах двух погибших, не выявил соответствий.

«Серийный убийца». Эти слова очень не хотелось произносить вслух. Пока. Потому что – и Терри это твердо знала – немедленно возникнут федералы. Серийные убийцы – их прерогатива, и они ее никому не уступят. Хотя в последние несколько лет серийные убийцы оказались слегка понижены в статусе, уступив первое место террористам. Впрочем, и с теми и с другими ФБР справлялось одинаково «успешно». Особенно в предотвращении подобных преступлений. Что касалось серийных убийств, то Терри полагала, что следовало бы принять закон о стерилизации всех граждан, склонных к немотивированной жестокости. Для начала, пока не выявлены «гены зла», о которых в последнее время так много рассуждают ученые. В общем, сделать так, чтобы Джеффри Дамеры[7] не плодились по всему миру.

– Хотите сохранить этот рисунок на память? – спросила Шмид. – Вставить в рамку?

– Извините. – Терри протянула рисунок детективу и покинула комнату. Из головы не выходил Натан Родригес и его особый дар. Он ей поможет. Она пока не знала как, но обязательно поможет.

8

Я шагнул в квартиру и застыл на пороге. В нос ударил крепкий неприятный запах. Значит, бабушка опять варит какое-то зелье.

– Бабушка!

Я прошел по сумрачному коридору в кухню, где на плите в небольшой кастрюле что-то булькало. Дело в том, что моя бабушка Долорес – сантера,[8] жрица культа и одновременно знахарка. Клиентов у нее хоть отбавляй. Думаю, не в последнюю очередь потому, что она добрая и отзывчивая, знает, как помочь людям. Вот они к ней и тянутся.

В гостиной прежде всего привлекали внимание яркие пурпурные шторы на окнах и большой диван, покрытый шерстяным розовым пледом, с множеством подушечек. Стены увешаны моими рисунками, среди них несколько изображений святых. В углу располагался боведа, нечто вроде алтаря в память усопших предков, – покрытый белой скатертью столик. Над ним фотография моего отца, 20 х 30, где он был снят после окончания полицейской академии. Боведа у бабушки всякий раз был оформлен по-разному. Сейчас на столике стоял десяток бокалов с водой. Это означало, что она просила что-то у предков.

В конце коридора из «комнаты святых», где бабушка принимала посетителей, доносились голоса. Мне часто доводилось видеть, как люди, входя туда, крестились. Неудивительно. Большинство исповедующих сантерию оставались католиками. Да-да, поклонялись африканским идолам, оришам, просили у них прощения, советов и даже наказания для своих врагов. Их не смущало, что церковь осуждала сантерию.

Я пытался объяснить это противоречие бабушке. Подчеркивал тот факт, что сантерия возникла как следствие насильственного обращения в католичество африканских рабов, привезенных на Карибские острова. Но она не слушала. Регулярно ходила в церковь и не видела в этом никакого греха. Когда я был ребенком, она заставляла меня запоминать имена оришей и над чем каждый имеет власть, а по воскресеньям таскала в церковь. Вот так и метался я между моей еврейской бабушкой по матери, которая кормила меня латкес[9] и рассказывала о десяти казнях египетских, и пуэрто-риканской по отцу, представляющей собой сверхмощную смесь христианства и сантерии. Неудивительно, что я вырос агностиком.

Моя бабушка любила Иисуса не меньше, чем Олоду-маре, высшее божество в сантерии, а я любил ее и потому давно уже отказался от попыток в чем-либо убедить.

Дверь «комнаты святых» отворилась, и оттуда вышла бабушка и ее посетительница, пожилая женщина.

Бабушка повернулась к посетительнице, прошептала что-то по-испански, протянула свечи с изображениями святых, объяснила, когда зажигать.

– Ты взяла с нее за свечи? – спросил я, когда женщина ушла.

Бабушка уперла руки в бока и прищурилась.

– Я не обираю тех, кто страдает в нужде.

– Знаю. Но нельзя же тратить все свои деньги на других.

– Успокойся. – Она нежно взяла мое лицо в свои руки. При этом ее макушка едва достигала моего плеча. – Ven, estoycocinando.[10]

– А что ты там варишь, кошку?

– Перестань! – Она с улыбкой погрозила мне пальцем. – Почему ты не бреешься, Нато?

Бабушка называла меня деткой, деточкой, малышом, но теперь уже чаще Нато. Имя Натан ей произносить было трудно, и к тому же она его не любила. Она сообщала об этом моей матери по крайней мере раз в месяц и, надо отдать ей должное, так до сих пор и не прекратила. Когда-то бабушка лоббировала имена Антонио и Мануэль. В этом году, в январе, на мой тридцать третий день рождения она подарила мне бумажник с вытисненной буквой «А».

– Почему «А»? – спросил я.

– На случай, если ты все же решишь сменить имя на Антонио, – ответила она.

К счастью, этого не слышала моя мама, иначе бы она непременно сделала плотц – скандал. Это было любимым словечком моей еврейской бабушки. «Я сейчас сделаю плотц», – часто повторяла она. Обе бабушки обожали друг друга, хотя сомневаюсь, что понимали одна другую. Поэтому, наверное, и обожали. Иногда бабушка Долорес употребляла слово «плотц», чем меня невероятно смешила.

В кухне она снова спросила, почему я не бреюсь, и я ответил, что мне не нравится смотреть на свое лицо. Она назвала меня вруном и погрозила пальцем, звякнув браслетами.

– Варишь зелье для кого-нибудь из клиентов? – Я показал на кастрюлю на плите. – И за травы заплатила ты?

– Que importa?[11]

– Да, важно, потому что мне неприятно, что ты так расходуешь свои деньги.

– Было бы лучше, Нато, если бы ты позаботился немного о себе. Живешь один в своей запущенной квартире, на работе постоянно рисуешь преступников. Давно пора найти приличную девушку, завести детей.

– О Боже!

– И не надо говорить «О Боже!». Настало время найти хорошую девушку. – Она снова охватила мое лицо руками. – Oyes, guapo?[12]

Бабушка часто называла меня красавчиком, даже когда сердилась. Она искренне считала, что я похож на Фернандо Ламаса и всех остальных красивых актеров – латиноамериканцев и испанцев. На прошлой неделе она добавила к списку еще и Рики Мартина. К сожалению, я не похож ни на одного из них.

На мгновение ее лицо помрачнело. Я взглянул на кипящую кастрюлю и вспомнил, что этим зельем окропляют жилище, чтобы выгнать оттуда злых духов.

– Que pasa, uela? Pasa algo?[13]

– Я видела сон.

– Опять? Плохой?

Бабушка пожала плечами, взмахнула рукой в браслетах.

– Хочешь, чтобы я нарисовал его?

Я рисовал ее сны с незапамятных времен. Большей частью это были фантазии в стиле Шагала, с облаками, дикими растениями, латинскими крестами и танцующими животными. Но были и плохие сны, темные, тягучие, наполненные зловещими предзнаменованиями, которые меня в отрочестве повергали в дрожь. Эти рисунки бабушка не сохраняла. Подозреваю, что она сжигала их, принося в жертву оришам.

– Он был какой-то нечеткий, – произнесла она.

– Может, если ты мне опишешь его, он станет яснее.

– Потом. Вначале поешь. Сегодня я приготовила для тебя треску.