Лапник на правую сторону - Костикова Екатерина Юрьевна - Страница 45

К чести доктора Прошина надо сказать, что умом он после этого случая не тронулся и в потустороннюю жизнь не уверовал. Просто свалился с высоченной температурой. Выздоровев же, здравомыслящий доктор был уже совершенно уверен, что все случившееся, а точнее, привидевшееся ему в тот злополучный день – прямое следствие отравления несвежими рыбными консервами. Основным аргументом в пользу отравления был тот факт, что дикая записка с нацарапанной кровью подписью без следа исчезла. А следовательно, ее никогда и не существовало.

Пока Прошин лежал в горячке, старуха из Хвостова снова наведалась в больницу, погрузила тело Ставра Петрова на телегу и увезла хоронить на хвостовское кладбище. Валентин Васильевич полагал, что неприятные воспоминания об отравлении также будут навсегда похоронены. Однако два года спустя ему пришлось признать, что рыбные консервы тут совершенно ни при чем, и история еще только начинается.

Поводом к реабилитации консервированных ивасей в собственном соку послужил невероятный случай со сбежавшим трупом, так искрометно описанный журналистом «Известий».

Едва Прошин увидел этот самый сбежавший труп, он понял, что перед ним тот самый мужик, которому Валентин Васильевич накануне проводил вскрытие. С этим мужиком вышло странно с самого начала. Как-то раз, придя на работу, Прошин обнаружил, что у дверей его кабинета сидит маленькая старушка в цветастом платочке.

«От молодца бабка! – подумал Прошин. – В таком возрасте возле морга сидеть и своей очереди дожидаться – милое дело».

Однако бабка объяснила, что пришла за сына просить. Прошин, само собой, удивился несказанно. Понятное дело – просить за сына у хирурга. Даже у ортопеда просить за сына можно, не говоря уж про уролога. В особенности, конечно, распространена в средней полосе России традиция просить за сына у нарколога (правда, за этим местные матери ездили в Калугу – такой роскоши, как нарколог, в Заложном отродясь не водилось). Но зачем она к нему-то пришла? Он ведь не нарколог вовсе, и даже не терапевт…

Прошин попытался объяснить бабке, что лечить ее сына – вовсе не его профиль. Но бабка твердо стояла на своем: она пришла именно к тому, к кому надо.

– Сынок-то мой помер, – разъяснила бабка Прошину. – С утра сегодня так и помер. Яшка его порезал, негодяйский сын, чтоб ему провалиться, подлецу, и не вылазить. Один он у меня был, сынок-то, уж ты помоги старухе, мил человек.

– Чем же я вам могу помочь? – в полном недоумении поинтересовался паталогоанатом.

– Дак хвостовский-то дед все свое тебе оставил, – сказала бабка. – Значить, к тебе и пришла. Дед был жив – так к нему моя бабка, покойница, земля ей пухом, ходила.

После этого старуха долго несла несусветицу про то, какой хвостовский дед был мастер на все руки. Если, дескать, хорошенько попросить, мог и больного вылечить, и здорового в гроб уложить, а если что – так и оживить покойника.

Наслушавшись вдоволь, Прошин бабку прогнал прочь, а сам взялся за работу. Часа через два в прозекторскую действительно прикатили на каталке ее сынка – зарезанного в пьяной драке Николая Калитина тридцати семи лет от роду.

Как и положено в случае насильственной смерти, Прошин провел вскрытие, снял перчатки и с чистой совестью пошел домой. Дома зажарил яичницу, посмотрел матч «Динамо» Киев – «Торпедо» Москва и лег спать.

Сон Валентину Васильевичу в ту ночь приснился странный. Среди ночи заскреблось в окошко. Накинув на голое тело пальтецо, Прошин вышел в огород и ничуть не удивился, увидав там хвостовского деда Ставра – желтого, сморщенного, с пустыми глазницами. Ставр поманил Прошина крючковатым пальцем и заспешил вниз по улице. Прошин отчего-то пошел за ним. По мостовой полз густой туман, накрывший скоро и деда, и самого Прошина с головой, так что вообще непонятно стало, куда они идут. Однако ступал Прошин твердо, будто дорога ему была давно и хорошо знакома.

Долго ли они шли? Он не знал. Вокруг слышались шорохи, временами казалось, что кто-то – рядами, шеренгами, огромной первомайской толпой – шагает рядом. Только эти идущие рядом не кричали ура и не махали знаменами. Они шли молча, дыша холодом и сырым мясом, и Прошин чувствовал, как от их холодного дыхания шея покрывается гусиной кожей. Шаги их были невесомы, будто шли в тумане не живые существа, а бестелесные тени. Если и полоскались над их толпами знамена, то были это не веселые красные стяги, громко хлопающие на весеннем ветру, а истлевшие флаги осени, в мертвой тишине плывущие над безлюдными деревнями и черным лесом, над бесплодной равниной, от одного взгляда на которую печаль разрывает сердце.

Идти было все тяжелее. Асфальт сменился под ногами мягкой то ли хвоей, то ли мхом. И то ли этот мох, то ли сам туман, киселем сгустившийся над землей, жирно чавкал под вязнущими, оскальзывающимися ногами. Задыхаясь, обливаясь холодным потом, брел Прошин в молочной белизне, и не было конца этой дороге, и давила на спину ноша, которую неизвестно кто, когда и для чего опустил в тумане на его слабые плечи. Прошин не знал, откуда появилась на спине тяжесть, не мог увидеть, что несет он через туман, по мягкой зыби, в которую все глубже окунались ноги. Только чувствовал, как горит под грубыми лямками стертая в кровавые пузыри кожа.

Прошин понял, что не может больше ступить ни шагу, остановился. И почувствовал вокруг глухой рокот, как от накатывающей издали темной штормовой волны, которая вот-вот навалится, сомнет, перетрет в песок и развеет, растворит в тумане. Останавливаться было нельзя. Он снова двинулся вперед. Скоро дорога кончилась.

Что было дальше? Прошин не помнил. Помнил только хруст ломающихся веток, похожий на хруст ломающихся костей, и как что-то стегануло его по лицу но это уже не имело никакого значения. Сейчас ничего значения не имело, кроме одного. Но вот этого единственного, действительно важного, Прошин не помнил, а может, и вовсе не знал.

Он пришел в себя среди леса, на небольшой проплешине. Луна заливала поляну диким светом, и деревья – черные, плоские – казались вырезанной из картона декорацией к школьной постановке сказки о том, в кого превращаются непослушные дети, ступившие на лесную дорогу, попившие там водицы… Где-то в стороне слышалось журчание воды, вроде как ручей протекал неподалеку. У ног Прошина клубилась то ли паром, то ли туманом, не разберешь, дыра в земле. У края ее лежал большой темный куль. Прошин подумал, не его ли это загадочная ноша (и когда только он успел ее снять? – нет, он не помнил). Почему-то доктору не хотелось рассматривать этот куль, не хотелось знать, что же это такое нес он на плечах через весь город, через лес, сюда, к дышашей влажным паром дыре. Отчего-то жутко было даже подумать, что это могло быть.

Прошин опасливо попятился. И вовремя. Из отверстия в земле с плотоядным чмоком вырвался гигантский сгусток пара. А когда дыра всосала его обратно, ничего на краю уже не было.

Ломая кусты, бросился Прошин прочь, и если бы он мог в эту минуту кричать, то его крики вспороли бы ночь на многие версты вокруг, и долго еще у окрестных жителей уши от этих криков сочились бы кровью. Но Прошин не мог кричать. Он просто ломился через кусты как можно дальше от этого места и от того, что лежало на краю туманной воронки. Прочь от безумной луны, от картонного леса, туда, где жизнь, где гремят костяшками домино, болеют за «Динамо» и укачивают плачущих младенцев, которым приснились унылые равнины под истлевшими знаменами осени, о которых люди, вырастая, забывают до поры до времени к великому своему счастью.

Проснулся Прошин уже за полдень. Обругав себя последним идиотом за то, что не поставил с вечера будильник в таз у кровати (когда ставишь в таз, звон получается такой, что мертвого поднимет), Прошин кинулся к шкафу за штанами, да так и замер с открытым ртом. Из зеркала не него смотрело огромное, раздувшееся, словно воздушный шар, фиолетово-багровое существо с китайчатыми щелками вместо глаз. Одето существо было отчего-то в прошинские сатиновые трусы. Под ногами у существа рассыпан был какой-то лесной сор – хвоя, земля, скелетики прошлогодних листьев. Такой же сор устилал дорожку от двери к кровати.