Раскрашенная птица - Косински Ежи - Страница 22

Раздалась еще одна отрывистая команда. Широко ступая, офицер ушел. Солдаты грубо толкали меня к воротам. Сожалея, что закончилось такое замечательное представление, я медленно вышел на улицу и попал прямо в объятия поджидавшего меня там толстого священника. Теперь он показался мне еще оборваннее. Его сутана не выдерживала никакого сравнения с формой, украшенной черепом, скрещенными костями и зигзагами молний.

11

Священник увез меня из города. Он решил найти в ближайшей деревне кого-нибудь, кто приютил бы меня до конца войны. Мы остановились на околице деревни у церкви. Священник оставил меня в телеге, а сам зашел в дом настоятеля. Я видел, как он спорил там с хозяином дома. Они возбужденно шептались и жестикулировали. Потом оба вышли ко мне. Я спрыгнул с телеги и, почтительно поклонившись настоятелю, поцеловал его рукав. Он глянул на меня, благословил и, не сказав ни слова, ушел.

Священник поехал дальше и остановился лишь на другом конце деревни возле отдаленной усадьбы. Он вошел во двор и находился там так долго, что я уже начал за него беспокоиться. Усадьбу охранял огромный свирепый волкодав с угрюмой мордой.

Священник вышел вместе с невысоким широкоплечим мужчиной. Пес поджал хвост и перестал рычать. Крестьянин глянул на меня и отошел со священником в сторону. Я смог разобрать только отдельные возгласы. Крестьянин был явно раздосадован. Тыча в меня пальцем, он кричал, что с первого взгляда видно, что я некрещенный цыганский выродок. Священник спокойно возражал ему, но тот не слушал, утверждая, что подвергнет себя большой опасности, если возьмет меня, потому что немцы часто бывают в деревне и если я попадусь им, то никто не будет слушать его объяснения.

В конце концов священник вышел из себя. Он неожиданно взял собеседника за руку и что-то шепнул ему в ухо. Крестьян сдался и, ворча, велел мне идти в дом.

Священник подошел ко мне и посмотрел в глаза. Мы молча глядели друг на друга. Я не совсем понимал, что мне следует сделать. Пытаясь поцеловать его руку, я поцеловал свой собственный рукав и от этого смутился. Священник засмеялся, перекрестил мне голову и уехал.

Когда крестьянин убедился, что священник уже далеко, он схватил меня за ухо и, почти подняв над землей, потащил в дом. Я взвизгнул от боли, но он так сильно ткнул мне пальцем под ребра, что у меня перехватило дыхание.

В усадьбе нас было трое. Хозяин Гарбуз с безжизненным угрюмым лицом, пес Иуда с хитрыми блестящими глазами и я. Гарбуз был вдовец. Иногда соседи говорили о еврейской девочке, которую Гарбуз когда-то приютил у себя, взяв деньги у ее родителей-беженцев. Соседи злорадно напоминали Гарбузу о ней, когда его корова или свиньи забирались в их огороды. Они рассказывали, что он избивал девочку, а потом изнасиловал и измывался, покуда окончательно не извел. На те деньги, которые ему дали на ее содержание, он отремонтировал свой дом. Слыша такие обвинения, Гарбуз выходил из себя и, отвязав Иуду, угрожал натравить его на клеветников. Соседи запирали двери и из окон глядели на свирепое животное.

К Гарбузу никогда не приходили гости. Дома он всегда был один. В мои обязанности входило присматривать за двумя свиньями, коровой, десятком кур и двумя индейками.

Гарбуз часто и беспричинно избивал меня. Он подкрадывался ко мне сзади и стегал по ногам плетью, драл мне уши, с силой проводил большим пальцем по моим волосам, до судорог щекотал мне пятки и под мышками. Гарбуз принимал меня за цыганенка и требовал, чтобы я рассказывал ему цыганские истории. Но я вспоминал только сказки и песни, которые до войны выучил дома. Иногда, слушая меня, он приходил в ярость, но я так и не понял, почему это так на него действовало. Он снова и снова избивал меня и грозил, что спустит на меня Иуду.

Пса я ужасно боялся. Он мог даже загрызть человека. Соседи часто упрекали Гарбуза за то, что он спускал Иуду на таскавших из его сада яблоки воришек. Пес разрывал вору горло, и тот быстро умирал.

Гарбуз постоянно натаскивал на меня Иуду. В конце концов пес не мог не увериться в том, что я его смертельный враг. Едва завидев меня, он ощетинивался, как дикобраз. Его глаза наливались кровью, нос и губы подрагивали, с грозных клыков капала слюна. Я надеялся, что Иуда удавится на привязи, но он рвался ко мне с такой силой, что я не был уверен, выдержит ли его веревка. Гарбуз видел, как я боюсь собаки, время от времени отвязывал Иуду и, удерживая его за ошейник, прижимал меня к стене. Рычащая и брызжущая слюной пасть разъяренного животного была в сантиметрах от моего горла, мощное тело собаки содрогалось от бессильной ярости. Пес задыхался, захлебывался собственной слюной, а Гарбуз науськивал его, распаляя крепкими словами. Пасть Иуды приближалась так близко, что от его горячего дыхания у меня лицо становилось мокрым.

В такие минуты жизнь словно покидала меня, а кровь, как густой весенний мед через узкое бутылочное горлышко, медленно сочилась по венам густыми тягучими каплями. Мой страх был так силен, что едва не лишал меня рассудка. Я видел горящие звериные глаза и поросшую волосами веснушчатую руку, удерживающую пса за ошейник. В любой момент зубы животного могли сомкнуться на моей шее. Чтобы положить конец мучениям, мне нужно было лишь приблизиться к пасти. Тогда я осознал, как милосердна лисица, одним махом сворачивающая шею гусю.

Но Гарбуз пса не спускал. Вместо этого, он садился передо мной, пил водку и громко рассуждал, почему это его сыновья умерли в юности, в то время как такие, как я, живут на свете. Он часто спрашивал меня об этом, но я не знал, как отвечать, и за это он избивал меня.

Я не мог понять, чего он от меня добивается и за что бьет. Стараясь не попадаться ему на глаза, я делал все, что он велел, но все равно был бит. По ночам Гарбуз пробирался на кухню, где я спал, и визжал у меня над ухом. Когда я с криком вскакивал, он хохотал, а во дворе в это время бесновался Иуда. Иногда, ночью, Гарбуз обматывал псу морду тряпками, тихо заводил его на кухню и в темноте бросал на меня. Иуда переворачивал меня и царапал когтями, а я, спросонок не понимая, где нахожусь и что происходит, сражался с огромным лохматым зверем.

Однажды Гарбуза проведал приходской священник. Он благословил нас обоих и, заметив черные и синие рубцы у меня на плечах и шее, потребовал сказать, кто и за что избил меня. Гарбуз сознался, что наказал меня за нерадивость. Священник пожурил его и велел завтра привести меня в церковь.

Едва священник уехал, Гарбуз завел меня в дом, раздел и отхлестал ивовыми прутьями. Он пощадил только мои лицо, руки и ноги, потому что их нельзя было прикрыть одеждой. Как обычно, он запрещал мне кричать, но когда прутья попадали по наиболее уязвимым местам, я не мог сдержаться и вскрикивал. На его лбу выступили капельки пота, на шее вздулась вена. Он заткнул мне рот тряпкой и, облизывая пересохшие губы, продолжал хлестать.

Утром я отправился в церковь. Рубашка и штаны прилипали к кровавым полосам на спине и ягодицах. Но Гарбуз пригрозил мне, что если я хоть словом обмолвлюсь о побоях, то этим же вечером он спустит на меня Иуду. Кусая губы, я обещал, что не выдам его, и надеялся, что священник ничего не заметит.

Заря еще только разгоралась, а у церкви уже толпились старухи, закутанные в шали и пестрые лохмотья. Они бубнили бесконечные молитвы и окоченевшими от утреннего холода пальцами перебирали бусинки четок. Завидев священника, старухи, шаркая ногами и опираясь на сучковатые палки, неуклюже поспешили ему навстречу, чтобы в числе первых поцеловать засаленный рукав его сутаны. Я держался поодаль, стараясь оставаться незамеченным. Но те, чье зрение еще не совсем ослабло, смотрели на меня с отвращением, называли упырем, цыганским найденышем и трижды сплевывали в мою сторону.

Церкви всегда поражали меня. И все же любая из них была лишь одним из многих, разбросанных по всему миру, домов Божьих. Бог не жил ни в одном из них, но почему-то считалось, что он присутствовал одновременно во всех сразу. Он был как неожиданный гость, для которого зажиточные крестьяне всегда накрывали за обеденным столом лишнее место.