Господин военлёт - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 44

Крылья «Морана» нехорошо вибрируют, кое-где обшивка треснула, похоже, аппарат отлетался. И я вместе с ним. Снижаю скорость до минимально возможной. Сесть невозможно – под крылом леса, надо тянуть к аэродрому. Тяну, сжав зубы. На крылья не смотрю. Если отвалятся, сразу пойму, а в полете их не приклеить.

Местечко, в котором расквартирован отряд, показывается неожиданно. Я лечу слишком низко, чтоб увидеть заранее. Осторожно доворачиваю аппарат и плавно-плавно иду на посадку. Лыжи касаются плотного снега, и в этот миг срывает левое крыло – оно держалось только подъемной силой. Крыло повисает на расчалках, задевает за снег, аппарат тянет в сторону. Изо всех сил выравниваю. Выключаю мотор и слышу громкий треск – отвалилось, повиснув на тросах верхнего «кабана», второе крыло. «Моран» накреняется и падает на бок. Меня выбрасывает на снег. Падаю и качусь в сторону – придавит! Аппарат, вернее то, что от него осталось, бороздит снег еще несколько метров и замирает. Поднимаюсь, иду к темному вороху одежды – штабс-капитана тоже выбросило. Переворачиваю тело – мертв, причем давно – лоб у него ледяной. На животе и груди выходные отверстия пуль – немец стрелял снизу вверх. Пули прошили фюзеляж, а потом стрелка. Он и понять ничего не успел. Вчера жал мне руку, благодарил за спасение. Смелый был мужик.

От аэродромных строений ко мне бегут люди. Встаю, тыльной стороной перчатки вытираю заслезившиеся глаза. На летном поле ветрено, вышибает влагу. Еще не то подумают.

13.

Кончается март, а вместе с ним – и Нарочанская операция русской армии. Наступление провалилось, войска возвращаются на прежние позиции. Все дни, пока позволяла погода, мы летали на разведку и бомбардировку. У меня новый аппарат, разбитый «Моран» разобран на запчасти. Летнабом у меня Зенько, он вернулся как раз к наступлению. Воевать с Николаем Александровичем одно удовольствие: он опытен, хладнокровен и внимателен в воздухе. Как-то «Фоккер», другой, без герба, попытался зайти нам в хвост. Зенько встретил его пулеметной очередью, «Фоккер» повернул, в этот миг на него свалился «Ньюпор» Рапоты. Стреляя в упор, Сергей убил летчика; «Фоккер» долго падал, кружась, как лист, в плоском штопоре. Сергей оказался рядом не случайно. «Мораны» летают на боевые задания в сопровождении истребителей – потери научили нас осторожности.

Весна превратила аэродром в болото – полеты невозможны. К тому же кончились бензин и масло. Горючего для аппаратов постоянно не хватает, мы сожгли весь запас, теперь загораем. Не в буквальном смысле, конечно, дни стоят ненастные и холодные.

Ольгу зачисли на военную службу, она щеголяет в мундире вольноопределяющегося. Воинское звание – рядовой. Чистый погон с эмблемой-«уточкой», по краям – трехцветный гарусный шнур. Форму пришлось укоротить и ушить, Ольга сделала это сама. Хуже с сапогами. В армии плохо с обувью, а тут еще крохотный размер. Зимой Ольга ходила в валенках, только недавно ей сшили сапожки. В мундире она похожа на сына полка – маленькая, худенькая, бледная. Птенец… Нахальный и язвительный галчонок.

За дело Ольга взялась рьяно. Навестила казарму нижних чинов, пересмотрела постели, заставила раздеться солдат. Итоги удручающие: соломенные матрасы кишат клопами, платяная вошь в рубахах солдат жиреет и размножается, нижнее белье – грязное, форма – засаленная. У многих солдат одна пара белья, в чистое не переодеться. Ольга не жалеет язвительных слов, сопровождающий нас Карачун краснеет и бледнеет. Он охотно указал бы галчонку место, но боится Егорова. Карачун сопит и записывает замечания – ему исправлять.

Питается Ольга из солдатской кухни, в первый же день приносит мне котелок. Внутри какая-то густая, коричневая бурда.

– Попробуйте, господин прапорщик! – говорит язвительно.

Пробую. Какое странное варево из капусты, крупы и картошки. Картошка явно мерзлая – вкус у пищи мерзко-сладкий. Свиньям и то лучше готовят! Есть невозможно!

– Многие не едят! – подтверждает Ольга. – Обходятся сухарями и кипятком. Чаю – и того не дают! Людям каши не варят! Как без горячего в морозы?

Питание не моя забота, я заведую обозом. Это грузовики, а также все, что разбирается и грузится в машины. Однако мне стыдно. Офицерам бурду не варят, у них своя кухня. Недостаток продовольствия сказался на офицерском столе, но все ж не настолько. Велю позвать Карачуна.

– Ваше благородие! – фельдфебель чуть не плачет. – Варим, что дают интенданты. А дают крупу, капусту и картошку. Мяса нет, масла тоже, а какая каша без масла! Чая нет. Белье скоро год как прошу – не дают!

– Нет на складе?

– Все есть! Я говорил с кладовщиками приватным образом – склады полные. Не дают!

– Отчего?

Он облизывает губы и говорит, приглушив голос:

– Хабар нужен!

Это нам знакомо.

– Большой хабар?

– Говорили, не меньше сотни. Нет у меня столько, у меня семья в беженцах – по чужим углам горе мыкает. Все им отсылаю.

– Готовь машины!

То, что я собираюсь сделать, неправильно. Лихоимство нужно разоблачать, лихоимцев выводить на чистую воду. Однако дело это долгое, до торжества правосудия мне не дожить. Пока суд да следствие, солдаты останутся в грязном белье, будут есть вареную капусту и чесаться от укусов клопов. Мне эту систему не сломать, она до нашего времени доживет.

На интендантских складах нахожу кабинет заведующего. У него сытое, гладкое лицо, погоны с тремя звездочками на полных плечах. «Он был титулярный советник, она – генеральская дочь…» Этому генеральская дочь без нужды, его и здесь неплохо кормят.

– Не могу, господин прапорщик, и не просите! – говорит титулярный советник, едва глянув на мои бумаги. – Имею приказ отпускать по личному указанию генерал-квартирмейстера. Соблаговолите к нему!

Стандартная мулька. Если прапорщик пробьется к генералу, тот только плечами пожмет: какое указание? Помчишься сюда, скажут: указание было, их превосходительство запамятовали, соблаговолите наведаться снова. На колу мочало – начинай сначала…

– Господин титулярный советник, как вы относитесь к Екатерине Второй?

Он неожиданности он даже голову в плечи вобрал.

– Как же-с, с почтением, – выдавливает, помедлив. – Великая была императрица!

– А ежели она за нас похлопочет?

Он смотрит с подозрением: контуженые на фронте не редкость.

– Как она может похлопотать? Она же того-с, умерла.

– Вот! – кладу на стол сотенную и тычу пальцем в портрет. – Видите, императрица! Хлопочет!

– Шутник вы, прапорщик! – Он смахивает бумажку в ящик стола. – Однако вы правы: императрице отказать нельзя! – Он пишет резолюции на наших документах. – Ступайте на склад, все дадут.

– А то, что недодали ранее?

– Ну… – он закатывает глаза и жует губами. – Ежели императрица похлопочет снова…

Крохобор! Торбохват! Две сотни за два слова! Месячное жалованье офицера-фронтовика, причем штаб-офицера. Раскатал губу, титулярный!

– Александр Третий тож великий император, – намекаю.

– Не скажите, прапорщик, вопрос спорный! – не сдается титулярный. – Лично я считаю, что таких, как Александр, против Екатерины два нужно!

Сторговались! Достаю четвертные билеты. Они отправляются следом за «катенькой». Вопрос решен.

На провиантском складе солдаты грузят нам мешки с крупой, капустой, хлебом, носят картонные коробки со сливочным маслом и разрубленные по хребту туши. Ошалевший от изобилия Карачун суетится и командует, куда класть. На вещевом складе получаем обмундирование и белье. Когда дело доходит до сапог, унтер-кладовщик упирается:

– Не дам! На сапоги должно быть отдельное указание!

– Здесь написано: «выдать все»! – пытается спорить Карачун. – Сапоги в списке!

– Мало ли! – не сдается унтер.

Карачун вздыхает и лезет в бумажник. «Синица», билет в пять рублей, исчезает в ладони унтера.

– Грузите! – соглашается он.

Меня унтер совершенно не стесняется. Система укоренилась глубоко, выкорчевывать трудно. Лучший способ: собрать всех складских с интендантами, дать винтовки и направить в окопы. Желательно на передний край…