Господин военлёт - Дроздов Анатолий Федорович - Страница 36

– Господа, оставьте Павла Ксаверьевича! Он устал – это третье выступление. Не забывайте: он перенес тяжелое ранение!

Это Олимпиада. Я совсем не устал, и ранили меня давно, но такая защита мне нравится. Неужели? Уймись, мечтатель! Ты же не Сергей!

Ласково прощаюсь со студентками, жму руки профессорам. У подъезда нас ждет автомобиль, Евстафий едет с нами. Липа будто не замечает моей руки, принимает помощь Евстафия и ныряет в салон. Семенихин – следом. Ничего не остается, как примоститься с краю. Я впал в немилость, это понятно. Еду мрачный. Так тебе и надо: мавр сделал дело, мавр может отдыхать.

В фойе «Метрополя» скандал. Плотный подполковник с жирной шеей отчитывает портье. Кругом любопытные. Подполковник бушует:

– Вчера меня попросили освободить номер, пояснив, что для важного гостя. Я подумал: генерал приехал! Сегодня специально зашел справиться, узнаю: прапорщик! Из какого-то Земгора! Выходит, роскошные апартаменты – земгусарам, а фронтовиков – на улицу?! Я этого не оставлю! Я в Ставку напишу, на высочайшее имя!

Внимательно разглядываю скандалиста. На фронтовика он не тянет. Орденов нет, даже «клюквы», которую дают любому, кто участвовал в сражении. Отлично скроенный мундир из дорогой ткани, новенький, даже не замятый. Штабной, причем из тех, кто о сражениях узнает из газет.

Подполковник продолжает бушевать, я чувствую, как ярость подступает к горлу. Сегодня я трезвый, следовательно, злой. К тому же мои усилия очаровать Олимпиаду пошли прахом: мне указали место – просто и недвусмысленно. Сергей хватает меня за рукав, но поздно!

– Господин подполковник!

Он оборачивается. Шинель с папахой я сбросил на руки гардеробщику, поэтому просто киваю. Мне не хочется отдавать ему честь.

– Я прапорщик, из-за которого вас выселили. Как изволите видеть, не земгусар. Военлет. Воевал в Осовце, снизил германский аэроплан, взяв в плен летчиков, разбомбил аэростат… Был тяжело ранен и контужен. Лично отмечен государем. В Москву приехал за аэропланами – на фронте воевать нечем. Я не просил, чтоб вас выселяли, это сделали, не спросив меня. Я понимаю: мои скромные заслуги не идут в сравнение с вашими. Я попрошу заселить вас обратно, а сам пойду на улицу. Мне не привыкать. На фронте удобств мало…

С каждым моим словом он багровеет все больше. Ему, как всем окружающим, понятно: издеваюсь. Размазываю тыловую крысу по стене. Фронтовиком его можно назвать по недоразумению – это понятно даже курсистке. Сейчас он заорет. Тогда я…

Мне нельзя его бить. Второй дуэли не случится. Штаб-офицеры не стреляются с обер-офицерами. Меня ждет военный суд и арестантские роты – «во глубине сибирских руд». До штрафных батальонов здесь пока не додумались. Мне не улыбаются рудники. Лучше расстрел. Я проткну эту жирную тушу кортиком. Хоть на что-то железяка сгодится.

Я кладу ладонь на эфес оружия, но в этот миг стальная рука сжимает мою кисть. Пытаюсь освободить – не получается. Не знал, что у Рапоты такая хватка!

– Господин подполковник, поручик Рапота! – Сергей бодает головой. – Мы прибыли вместе с прапорщиком. Я подтверждаю его слова: мы не знали, что вы пострадали из-за нас. Я охотно уступлю вам свой номер; нам с прапорщиком хватит одного. Сделайте любезность!

На нас смотрят десятки глаз, и подполковник понимает: предложение принимать нельзя. Выгнать из номера георгиевского кавалера? В общественном мнении он упадет ниже бордюра, а общественного мнения здесь боятся. Краска покидает его лицо.

– Вообще-то я устроен! – бормочет он. – Просто зашел полюбопытствовать. Однако, господа, почему Земгор?

– Мы пригласили поручика и прапорщика в помощь сбору средств для раненых и больных. – Евстафий выскакивает как чертик из табакерки. Где он был до сих пор? – Благодаря им сегодня сдано в банк свыше десяти тысяч рублей! Значительную сумму пожертвовал лично прапорщик!

Публика разражается аплодисментами. Я, конечно же, пожертвовал совсем не «значительную сумму», но спорить неудобно. Скандалист уничтожен. Пробормотав что-то невразумительное, он скрывается в толпе. Сергей отпускает мою кисть. Оглядываюсь. Олимпиада смотрит на меня широко открытыми глазами. Я не понимаю, что в них: смятение, осуждение или восхищение? Затянувшуюся паузу прерывает портье: передает Сергею телеграмму. Заглядываю через плечо: Татьяна приезжает сегодня ночью. Счастливец!

Ужинаем, вернее обедаем. Инцидент предан забвению, но послевкусие осталось. Сергей постоянно поглядывает на часы. До прибытия поезда из Петрограда часов пять, но он считает каждую минуту. Мне говорить не хочется, Олимпиада тоже не расположена. Евстафий отдувается за всех. Вспоминает сегодняшние мероприятия, называет какие-то фамилии, комментирует, хихикает. Стол ломится от блюд. Евстафий с Олимпиадой пьют вино, нам с Сергеем принесли самоварчик. Рапота едва прикасается к стакану, зато я стараюсь за двоих. Напиться до бесчувствия – это выход. Ловлю на себе тревожные взгляды Евстафия.

– Господа офицеры! – вдруг говорит он. – Вы совсем забыли о даме! Оркестр играет, а вы не удосужились пригласить! Стыдно!

И в самом деле! Смотрю на Сергея: на лице его нежелание. Придется нам! Встаю и кланяюсь:

– Разрешите?

Я не знаю, умею ли танцевать. Мне, признаться, все равно. Оркестр играет аргентинское танго. Идем в центр зала. Олимпиада кладет ладошку на мою руку, я обнимаю ее за талию – и-и!.. Оказывается, умею. Я веду ее резко, четко фиксируя движения, получается чуть жестковато, но это то, что нужно. Лицо ее раскраснелось, но она не ропщет. Любопытные глаза следят за нами от столов. Мы единственная пара, вышедшая на танго, видимо, танец здесь в новинку.

– Вы замечательно водите! – говорит Олимпиада. – Не ожидала, что знаете танго. Где научились?

– В Буэнос-Айресе! – вру без раздумья. С таким же успехом можно сказать: «На луне!» Поди проверь!

– Вы странный человек, Павел Ксаверьевич! – говорит она. – Давеча вы меня чрезвычайно напугали! Показалось, вы убьете этого офицера!

Правильно показалось…

– Отчего вы так рассердились?

Сказать? А что я теряю?

– Из-за вас, Олимпиада Григорьевна!

Она удивленно взмахивает ресницами, но я мгновенно понимаю: такого ответа ждали.

– Чем же я вас прогневала?

Пропадать, так под музыку!

– Помните, вчера в театре нам подали шампанское? После того как вы ушли, я пил из вашего бокала – потому что его коснулись ваши губы. Ночью я, считайте, не спал. Сегодня ловил каждый миг, чтоб оказаться рядом. Мне показалось, вы не против. Но потом отвергли мою руку.

– Вы тоже хороши! – Она явно обижена. – Начали любезничать со студентками!

Неужели меня ревнуют? Боже!..

Музыка замолкает. Нам аплодируют, я церемонно кланяюсь партнерше и предлагаю ей руку.

– Пригласите меня еще! – говорит она торопливо.

– Браво, Павел Ксаверьевич! – Евстафий встречает нас аплодисментами. – Где освоили? В военных училищах не учат танго.

– Это все Олимпиада Григорьевна! – перевожу стрелки. – Она замечательно танцует! Мне доставило незабываемое удовольствие!

– Оркестр будет играть долго! – смеется Евстафий. – За ваш сегодняшний подвиг на ниве благотворительности любая дама будет танцевать с вами до утра. Наслаждайтесь, Павел Ксаверьевич!

Оркестр, будто подслушав, мурлыкает вальс. Вновь кланяюсь и веду Олимпиаду в центр зала. После первых па сбиваю дыхание и перехожу на медленные туры. Благо все вокруг поступают точно так же: обильная еда, питье…

– Хотите сказать, Павел Ксаверьевич, что влюбились в меня? – спрашивает она.

Ну, все – в омут головой.

– Я не влюбился, Олимпиада Григорьевна, я пропал! Меня сбили, и я умер! Я иссох, разбит и уничтожен. Я утратил разум. Разве вы не видите?

– Надеюсь, вы помните: я замужем?!

– В том-то и беда! Иначе мог надеяться…

Она молчит.

– Нам надо поговорить, – говорит, помедлив. – Наедине.

– Где? Когда?

– Разумеется, не здесь! – Она, похоже, сердита. – Кругом сотни глаз, не хватало меня компрометировать! Мы спокойно завершим обед, после чего Евстафий Петрович отвезет меня домой. Муж мой в отъезде, но прислуга дома. Я отпущу ее под предлогом, что хочу спать, а после выйду, возьму извозчика и приеду в «Метрополь». Я часто бываю в этой гостинице и знаю, как пройти, чтоб не заметили.