Русский клан - Косенков Виктор Викторович - Страница 16

— Да, даже не дело, просто хотел вас спросить. Государству не безразлична судьба тех, кто с оружием в руках защищал его от внутренних врагов. Очень не безразлична. Поэтому нас интересует ваше будущее. Чем вы намерены заниматься в дальнейшем? Может быть, собираетесь поменять место жительства? Посвятить себя какой-то деятельности? Собираетесь остаться в Москве?

Последний вопрос был задан таким образом, что как будто повис в воздухе. В комнате неожиданно стало душно. Алексей почувствовал, как напрягся Морозов. Белов снял очки, поправил воротник рубашки и сидел теперь, как государственный Будда, невозмутим, непогрешим и непробиваем.

— Мы, — в горле образовался комок, Алексей громко прокашлялся, — мы собираемся покинуть Москву. И жить спокойной жизнью где-нибудь на природе. Видимо, на пожалованной нам земле. И, скорее всего, подальше от столицы и властных структур.

Юре почудилось, что где-то щелкнул выключатель. Магнитофонные катушки прекратили вращаться, перья перестали скрипеть. Напряжение иссякло. Кончилось. Огромный государственный микроскоп отодвинулся от двух кусачих блох.

— Замечательная перспектива, — душевным голосом резюмировал Белов. — Всего вам хорошего. Удачи.

Они взяли две синие одинаковые папки, и уже в дверях их догнал голос Дмитрия Сталиевича:

— Если что — обращайтесь.

— Если что? — уточнил Морозов, делая ударение на последнем слове.

— Все, что угодно, — ласково кивнул Белов. — Все, что угодно.

Когда друзья вышли на улицу, Вязников расправил плечи и произнес в морозный воздух:

— Ты щедро опекаем КГБ.

— Что?

— Это из песни…

— Слушай, а какого хрена ты меня из Москвы выселил, — повернулся к Вязникову Юра. — Я тебе согласия не давал.

— А куда ты денешься? Вариантов один черт не много. Ты что, не понял?

— Чего именно?

Милицейский участок находился на задворках, до ближайшей автобусной линии надо было идти пешком минут десять. Декабрь выдался на удивление неснежный, близилось католическое Рождество, и на Западе все газеты мрачно пророчили, что оно окажется «черным».

Для изнеженных европейцев снег был приятной диковинкой. На Востоке же города тихо радовались тому, что не приходится утопать в белом безобразии по колено и слушать утреннюю матерщину дворников.

— Последний вопрос, который этот веселый гражданин задал. Их больше всего волнует, чтобы люди, такие как ты и я, не жили в Москве. А валили куда-нибудь, как можно дальше от столицы. Не мытьем, так катаньем будут выселять куда-нибудь на сотый километр. И это, заметь, гуманно.

— С чего бы?

— Могли бы в лагеря определить. Снег убирать. Или еще что-нибудь такое. Ты же социально опасный тип.

— Вот здрасте! — Морозов даже остановился.

— Ну ты даешь! Неужели до сих пор не понял? У тебя сломан один важный психологический барьер. Ты знаешь, что в случае чего можно за маузер взяться. Решить им ряд важных проблем. А власти такие люди… невыгодны. Одно дело легализировать короткоствольное оружие. Для самообороны. А другое дело — держать под боком неприкаянных знатоков уличного боя. Не каждый простой смертный пустит пулю человеку в брюхо, даже если его жену насиловать будут. А ты, как и я, людей убивал. Стало быть — умеешь.

— Сделал один раз, второй раз легче пойдет, — вспомнил Морозов.

— Истинно глаголешь!

— Это не я. Это в армии лейтенант нам кричал. Когда мы по полосе препятствий свои задницы тащили.

— Мудрец твой лейтенант, — кивнул Алексей. — Так что… Ты, выходит, человек, к которому у государства свой интерес. И лучше будет держать тебя подальше, особенно если учесть, что ты не военный, связанный приказами и отцами-командирами. Но, заметь, Родина к тебе с уважением!

Морозов хмыкнул:

— Зря ты так скептически. Вспомни СС.

— Третий рейх? — подозрительно спросил Юра. В их компании все знали, что если Вязников садится на излюбленную тему с Третьим рейхом, то вечер запорот окончательно. Других разговоров не будет.

— Ну ладно, ладно. Я чуть-чуть, — замахал руками Алексей. — Офицерам СС Гитлер планировал выделить земельные наделы. И расселить их вокруг Берлина. То есть окружить столицу гвардией избранных, героев. Земля ставилась во главу угла. Потому что, если у человека есть место, где он живет, откуда его сковырнешь только с кровью, этот человек уже наполовину непобедим. Это, заметь, не абстракция, это свое, настоящее. Так что можешь смело считать, что в этой папочке, — он помахал синим куском картона, — возведение тебя в звание рыцаря.

— Так, получается, надо поторопиться?

— В общем да, но не слишком. Инерция мышления. Среди всех моих знакомых больше половины ушли в отказ. Причем значительно больше половины. Нам, мол, не надо. Но эта тема долго не протянет. Так что надо поторапливаться.

Вязников посмотрел на часы.

— Да, кстати, мне ж надо домой звякнуть. Ленка от врача должна прийти.

— Как она себя чувствует, кстати?

— Боюсь загадывать, боюсь… — Вязников прибавил ходу.

— Леха, ты, вероятно, сегодня занят будешь? — Юра в нерешительности топтался на месте.

— Нет, а чего ты спрашиваешь? — Алексей удивленно обернулся. — Вечером вас с Марьей ждем.

Морозов кивнул, махнул папкой:

— Тогда беги, сегодня увидимся.

Юра постоял, пока Вязников не завернул за угол, потом развернулся и направился в противоположную сторону. В этом районе у него было дело. Дурное, но не выполнить его Морозов не мог.

На днях к нему с воплями и плачем влетела соседка по подъезду. Придавленная жизнью тетка лет сорока пяти, которую поговорка про «баба ягодка опять» обошла стороной. Платок на голове, потрепанный передник со следами не то масла, не то пролитого чая, халатик в цветочках. Юра здоровался с ней, не зная ни имени ее, ни отчества. Только фамилия, вот и все, что держалось в его памяти, — Лобик. Не Лобок, и то хорошо.

— Ой, батюшка, помоги! — понеслось плаксиво до крайности, как только Морозов открыл дверь. Потом на плечи упали руки с толстыми пальцами, и соседка буквально повисла на Юре. — Помоги, спаси, родимый! Ой, горе! Ой, горе!

Женщина сотрясалась в рыданиях у Морозова на груди, а он никак не мог решить, что же с ней делать. Наконец, когда мелькнул любопытным огоньком глазок двери напротив, Юра втолкнул убитую горем соседку внутрь.

— Ну, давайте-ка на кухню, — сказал Морозов строго. — Живенько!

Лобик шустро юркнула в узенькую дверь и села на табуретку.

Юра поставил перед ней стакан с холодной водой. Женщина его выпила, постоянно всхлипывая и давясь.

— И что случилось?

Этот вопрос породил неостановимую лавину слов, понять что-либо из которой было решительно невозможно. Постоянно звучали: «Ой, спаси!», «Ой, беда, горе!» и бесконечные «батюшки».

Морозов налил еще стакан. Задумался. Выпил его сам. Потом открыл шкафчик, где стояли все спиртные запасы, и набухал по самые края водки.

— Пей! — гаркнул он в заплаканное лицо. — Разом и залпом! А то выгоню, на хрен!

Тетка схватила стакан, как утопающий тростинку.

После первого глотка зрачки ее расширились, но она продолжала мужественно пить обжигающую жидкость. Из глаз текли слезы.

«Действительно, видать, приперло», — подумал Морозов, на ходу прикидывая, что же такого ужасного могло случиться в жизни у обычной женщины. По всему выходило, что ничего особенного. Разве только сумку могли вырвать на улице или разрезать в трамвае. Но это не трагедия и даже, если вдуматься, не беда.

Когда граненый стакан бухнулся пустым донышком на клеенку стола, а соседка, широко раскрыв рот, пыталась восстановить дыхание, Юра приказал:

— Теперь коротко, по порядку, с самого начала.

Водка помогла.

Из рассказанного соседкой, Варварой Сергеевной Лобик, становилось ясно: в беду попала не она сама, но ее дочка, что было еще хуже. Соседка была матерью-одиночкой и дорожила дочерью как зеницей ока. Вся жизнь этой женщины была посвящена одной цели — благу ребенка.