Новый порядок - Косенков Виктор Викторович - Страница 67

Костя представил, как сейчас напряглись фотокамеры, бинокли и прочие предметы, неусыпно вуаерящие по окнам.

— Откуда ты знаешь, что не устроит?

— Ты же не хотел переезжать…

— Не хотел. И не хочу.

— А если в Управление? Обстановка там, — Толокошин огляделся, пробежал взглядом по обшарпанному потолку и замурзанной газовой плите, — такая же спартанская. Места достаточно. Выделят тебе кабинет… И вперед. К тому же будешь под охраной своих башибузуков. Кстати, а почему ты думаешь, что этот… ну о котором мы говорили, не найдет ключика к ОЗГИ?

— Моей теорией это не предусмотрено.

Толокошии хмыкнул.

— Нет, серьезно. — Костя взял стакан, поболтал жидкость по стенкам, но пить не стал. — ОЗГИ служит другому богу.

— Какому еще?.. — простонал Александр Степанович.

— Видишь ли, любая сила имеет свой баланс. То есть некий уравновешивающий антагонизм. Противоположный по знаку заряд, который живет по своим законам. Ну, концепция старая, Инь — Янь, плюс — минус, Добро — Зло, Герой — Дракон. Сам слышал, вероятно. Баланс. Не стало драконов, и герои повывелись.

— Если ты про единство и борьбу противоположностей, то можно было сказать проще.

— Про это самое! — обрадовался Константин. — Есть Бог-Деньги, значит, есть и Бог — То, Что Не Продается. Лучше имени я придумать не могу. Потому что если деньги — это предмет, вещественное и реальное, то антитезой ему приходятся понятия морального качества. То, что не продается. Результаты высшей разумной деятельности. Честь, Долг, Верность. Даже те самые бандитские «понятия», в классическом их виде, тоже работают на денежный антагонизм. Правда, в весьма специфическом аспекте. Значит, божество, противостоящее деньгам, владеет непродающимися ценностями. Теми, что называются вечными. Деньги — индивидуалист. То, Что Не Продается, — коллективный бог. Они противостоят друг другу, но и связаны вместе. Усиление одного ведет к усилению другого. Появление такой организации, как ОЗГИ, стало возможным только вследствие денежного беспредела, когда «все продается и все покупается». Людям нужно знать, что есть и другой полюс. Где не берут взяток, где не живут по принципу «дают — бери, бьют — беги».

Толокошин долго молчал, потом залпом допил коньяк, крякнул, зажмурился.

— Орлов, — сказал он наконец. — Ты все-таки маньяк.

— Не стану спорить, но у меня есть одно неоспоримое достоинство.

— Какое?

— Я могу подвести базу подо что угодно. Теперь, чтобы не смущать православную душу, вернемся в твою систему координат. Где есть Иегова, Христос и некий дух. А также Дева Мария. И Люцифер. Старая, надежная система описания мира. Которая, кстати сказать, тоже изрядно путает карты новым божествам.

— В Управление переедешь?

— Туда — легко. Жить всем хочется.

— Вот и славно. — Толокошин снова уселся за стол. — А то хватит по кухням философию разводить. Будет кабинет, стол… Будешь толстый, важный…

— Я и сейчас не худой, — отмахнулся Орлов. — А кухню ты зря ругаешь. Традиции нельзя нарушать. На кухне мысль идет как-то… веселее. Бодрее, что ли.

Толокошин покачал головой и неожиданно предложил:

— Давай сбегаем за добавкой?

— Саша… — Константин удивленно поднял брови. — У тебя что не так в жизни? Откуда эти босяцкие замашки. Ты ж из Кремля небось приехал? Сидишь тут, время на меня тратишь.

— Можешь считать, что это работа у меня такая. Среди всего прочего. Специфика службы, как говорят. К тому же сегодня у меня дома опять телевизионщики.

— Опять про сад?

— Нет. Теперь эти… Ну, ты понимаешь. Приходят, все из дому выносят, стенки выравнивают и красят в какой-нибудь дикий цвет. Называется дизайн. После них придется ремонт делать.

— Опять теща?

— А кто ж? Телефанатка! Боюсь, что скоро на кухне Макаревича застану. — Толокошин тяжело вздохнул. — А еще мне у тебя нужен концепт.

— Чего-чего? — оживился Костя.

— Концепт! — громче повторил Александр Степанович. — Под названием «Русская идея»!

— Опа…

— Никакая не «опа». Не надо тут баркашовщины с лимоновщиной. Мне нужна внятная и понятная Идея, которую правительство может проводить, среди всего прочего, как национальную. Типа… — Толокошин поводил перед собой ладонью.

— Ла белл Франс?

— А?

— Ну, у френчей какая основная народная мысль? Красивая Франция. Отсюда и духи, мода, любвеобильные французские мужчины, сексуальные француженки, горловое «рры», которое у евреев называется картавостью, а у французов почему-то грассированием. И вообще, мол, Франция — самое главное украшение всего мира. Увидеть Париж и врезать дуба. Все идет от простого «ла белл Франс».

Толокошин молча кивнул, поднял брови и сделал рукой приглашающий жест. Давай, мол, дальше развивай.

— Хорошо, — кивнул Костя. — Основным методом давления на русского человека со стороны разномастной неруси является постулат: «Русские дураки, это общеизвестно. Откуда ум, если одно пьянство и свинство вокруг?»

— Опять ты… — с досадой начал Толокошин.

— Если тебя слово «нерусь» царапает, то потерпи. Сам хотел национальную идею. К тому же сам знаешь, с кем общаешься. Терпи!

— Хорошо, — Александр Степанович вздохнул и поинтересовался: — Можно я твой коньяк допью?

— Валяй! — Костя хотел было что-то сказать, но потом отметил, глядя, как Толокошин переливает к себе в стакан темный янтарь коньяка. — Как в студенческие годы, блин!

— И не говори… снова вздохнул Серый Кардинал. — Ты давай продолжай… А я пока ностальгией помучаюсь.

— Так вот. — Константин собрался. — Русский человек, тут будет уместно прибегнуть к цитате из Муссолини… Не делай такие глаза, указывать копирайт в официальных бумагах тебя никто не просит. Так вот, Бенито Муссолини вывел понятие народа как совокупности людей, проживающих на одной территории и объединенных общей историей. Так что черты русскости так или иначе переняли и те народы, что проживают с нами в этой стране довольно долго. Кроме, может быть, некоторых, у которых очень сильно национальное самосознание и клановая поддержка. Так вот, русского человека можно представить себе как компьютер, у которого БИОС, он же постоянная память, он же «прошивка», не зафиксирован намертво, как у других народов, например англичан, а поддается перепрограммированию. В России очень многие вещи и понятия легко подвергаются сомнению. Патриотизм для англичанина — это явление безусловное! И только русскому можно внушить мысль, что ненавидеть Родину сладостно, а считать страну, где живешь, дерьмом не только возможно, а и является «хорошим тоном». У социологов это называется «ослабленный социальный инстинкт».

Русский — это сложный компьютер, способный к самопрограммированию, и тут мы имеем дело с классической формулой «Горе от ума!» плюс злые намерения со стороны.

Как же от этого избавиться? Ответ простой: превратить слабость в силу.

Вбить в подсознание безусловный запрет на запись разрушительных программ. На любые самоненавистнические мыслишки и идейки. Вроде «страна — говно», «кривые русские ручонки», «Осторожно — Россия!», «все не как у людей» и так далее. И абсолютный запрет на национальную критику и самокритику. Сколь бы объективной она ни была. Недопустимо и все.

Далее следует заняться копированием в нашу, если можно так выразиться, системную область программ и инстинктов «успешных» народов. Очистив, конечно, их от разной специфики и экзотики. У нас специфика своя, и нечего. Тамтамы в России не выживают, климат суров.

Избавиться от благодушия. Озверин пить…

— Погоди, — замахал руками Толокошин. — А Русская Идея тут при чем? Мы сейчас далеко зайдем. Знал ведь, что тебя нельзя на всяких там Муссолини провоцировать…

— Спокойно. — Костя встал, подошел к шкафчику, расположенному около окна, засунул руку между ним и стеной, немного там покопавшись, вытащил запыленную бутылку. — Пойдет?

— У тебя там винный склад? — удивился Толокошин. — Не знал.

— Еще бы. Твой любимый… — Орлов свернул бутылке крышку. Вытащил пробку. — Слушать будешь? Немного осталось.