Солнышкин плывёт а Антарктиду - Коржиков Виталий Титович - Страница 29

— Не о чём, а о ком, — возразил Солнышкин, и лежавший рядом Верный завилял хвостом.

— О ком? — вдруг покраснев, спросил Пионерчиков.

— Знаем, — усмехнулся Солнышкин. И пёс весело взвизгнул: он-то знал, кто угощал его каждый день вкусными косточками. Да и вся команда видела, как старательно помогает Пионерчиков буфетчице Марине наводить порядок и убирать посуду, но все только по-доброму улыбались: вот это по-пионерски!

И лишь артельщик из-за угла как-то противно произносил своё любимое «хе-хе».

— Ну и хорошо, что знаете, — вспыхнул Пионерчиков, — а я всё равно напишу стихи.

— Правильно, — сказал Перчиков.

— Я просто не знаю, что со мной случилось. — Глаза у Пионерчикова загорелись. — Но я бы для неё обошёл все океаны, я бы для неё показал такие фигуры на коньках!

— Среди айсбергов, — заметил Солнышкин.

— И среди айсбергов! Жаль, только, нет коньков!

— И айсберга тоже! — ухмыльнулся Солнышкин.

Но сказал он это явно преждевременно.

Сверху раздался свисток вперёдсмотрящего, и сумрак озарился таким светом, будто в небе повис светляк в тысячу ватт. В каюте повеяло внезапным холодом.

Прямо перед «Даёшь!» возник откуда-то громадный айсберг.

— Осторожно! — кричал Моряков.

Все выбежали на палубу. Солнышкин схватил копьё Перчикова и вонзил в льдину. Моряков уже упирался в неё руками и толкал вперёд. И только Пионерчиков, увидев у борта Марину, остановился, готовясь заслонить её от опасности, но наткнулся на сердитый взгляд и так налёг на льдину, будто в нём сидели сразу три Пионерчикова.

Над пароходом навис самый настоящий антарктический айсберг.

Он тихо покачивался в воде, словно рассматривая, кто это ему повстречался.

Бока его были так отполированы, что могли заменить зеркало. Солнышкин видел, как в его копьё с той стороны упирается копьём такой же Солнышкин. Морякова толкает такой же Моряков, а Федькина — Федькин.

И вот в этот-то момент в глубине зеркала Солнышкин заметил стоящих рядом Пионерчикова и Марину…

Он ещё сильней налёг на копьё.

Наконец айсберг остался позади. Тогда Солнышкин, посмотрев на Пионерчикова, сказал:

— Всё ещё танцуете на айсберге? Жених и невеста!

Пионерчикову сразу расхотелось писать стихи.

— Солнышкин, Солнышкин! Вот этого я уже не ожидал, — закачал головой Моряков.

«ЛАСТОЧКИ»? «СНЕГУРКИ»? «НОЖИ»?

Солнышкин сбросил сапоги и, грустно шмыгая носом, пошёл греться поближе к машинному отделению, от которого тянуло теплом, как от хорошей домашней печки. Он прислонился спиной к горячей переборке и задумался.

Ту-ту-ту… — постукивала машина. Ту-ту-ту… — постукивали у Солнышкина в голове горькие мысли. Ему хотелось пойти к Пионерчикову, извиниться и сказать что-нибудь очень хорошее. Но ведь не скажешь: «Пионерчиков, вы не жених и невеста»! Пионерчиков ещё больше обидится! Вот если бы рядом был магазин, пошёл бы, купил коньки и…

До Солнышкина донёсся длинный весёлый звук: дз-з-з… — и из токарной мастерской, как из шланга, посыпались искры. В глазах у Солнышкина тоже сверкнули искры, и он бросился в токарку. Там стоял Мишкин. Он вытачивал какой-то болт, напевая федькинскую песню: «Плавали, братцы, знаем!» Перед ним, рассыпая метеориты, вертелись наждачные колёса, работал станок, гудела паяльная лампа.

— Слушай, Мишкин, — сказал Солнышкин, — ты всё можешь выточить? — И глаза у него сверкнули, как новенькие, пахнущие маслом «снегурки».

Огромный Мишкин выключил рубильник и удивился такому вопросу.

— Пароход могу выточить! — сказал Мишкин и поправил берет. — Не веришь? — И он взял замасленными руками кусок болванки, будто именно из неё собирался сработать новенькое судно.

Но Солнышкину не нужен был пароход.

— А коньки можешь сделать? — спросил Солнышкин.

— Собираешься установить антарктический рекорд? — захохотал Мишкин.

— Не я, — сказал Солнышкин. И он поделился с машинистом своими печалями.

— Ха-ха, нашёл печаль! — рассмеялся Мишкин. — Так это же дважды два! Тебе что — «ласточки», «снегурки», «ножи»?

— Какие-нибудь, — усмехнулся Солнышкин.

— Ну ладно, сделаем коньки марки «Даёшь!», — подмигнул Мишкин и запустил станок.

Из-под резца на пол побежали горячие стружки. С их дымком незаметно улетучивались все грустные мысли Солнышкина и, как новенькие коньки, возникали бодрые, лёгкие, радостные… Всё звенело, грохотало и пело вместе с Мишкиным: «Плавали, братцы, знаем!»

— Включай наждак, — сказал Мишкин и передал Солнышкину два горячих бруска. — Затачивай.

Круги завертелись. Солнышкин приложил к ним полозья, и среди искр, как ракеты среди метеоритов, заблестели маленькие коньки необычной формы.

Скоро ликующий Солнышкин вышел из мастерской со свёртком под мышкой. Он огляделся, открыл дверь в каюту Пионерчикова и положил свёрток прямо на кровать. Потом подумал и написал на бумаге: «Тысяча рекордов!»

Солнышкин представил шумные трибуны стадиона, мерцающий лёд, на котором Пионерчиков выписывает самые фантастические фигуры, и внезапно сник. На одной из трибун он увидел Марину, улыбающуюся Пионерчикову…

«Ну что ж… Пусть улыбаются, — вздохнул он. — Людям нужно делать добро. Пусть себе улыбаются. А у меня найдутся дела поважней». И он посмотрел в иллюминатор. Скоро должна была показаться Антарктида.

ТРОПИЧЕСКИЙ ПЛЯЖ ДОКТОРА ЧЕЛКАШКИНА

Обида, нанесённая Солнышкиным, не погасила энергии Пионерчикова. Наоборот, ему ещё больше захотелось сделать что-нибудь хорошее, ну хотя бы организовать весёлый концерт самодеятельности, который немного развлёк бы загрустивший экипаж. На другом судне для этого потребовался бы целый год. Но юный штурман плавал на знаменитом пароходе «Даёшь!».

Через полчаса красный уголок был набит зрителями и артистами, как троянский конь греками, и каждому не терпелось броситься на сцену. Только Бурун и Робинзон оставались вдвоём возле подшкиперской: Робинзон вязал морские узлы и порой поглядывал в трубу на проплывающие вдали льдины, а Бурун готовился к цирковым выступлениям.

Первым на сцену вышел Федькин. Он поправил усики, достал из кармана крохотную губную гармошку и объявил «Антарктический вальс».

— Ишь ты, уже успел соорудить! — пробасил машинист Мишкин.

Команда притихла. Но ко всеобщему недоумению, Федькин не стал играть, а направился к иллюминатору. Открыв его, он приложил гармошку к ободку, и в тот же миг в зал полилась удивительная мелодия. Зрители поднялись с мест. Солнышкин подлетел к иллюминатору. Никаких фокусов! За бортом вальсировали белые, зелёные, голубые льды, а в федькинскую гармошку весело дул свежий ветер.

Перчиков заёрзал на месте. Это стоило записать на магнитофон! Пусть бы потом весь мир отгадывал, какой гений создал эту музыку.

Но радист не мог отлучиться: следующим номером был танец туземцев с острова Тариора в исполнении вождя племени.

Всё шло чудесно. Пионерчиков жалел, что сам он не может ничего показать. Вот если бы коньки, вот если бы лёд — он сейчас бы сорвал аплодисменты! И вдруг Пионерчиков вздрогнул: прямо на него из дверей смотрел доктор Челкашкин, как бы спрашивая: «А почему не пригласили меня?» Он появился в зале в тот момент, когда Перчиков вышел на сцену. И горячий танец вождя островитян напомнил ему, что не мешало бы позагорать под пальмами.

— Я надеюсь, мне тоже можно выступить? — обратился к штурману доктор.

— Как решит публика! — растерянно произнёс Пионерчиков. Лично он уже насмотрелся докторских выступлений!

— Так разрешите? — спросил Челкашкин, закатывая рукава.

— А чем вы нас порадуете? — спросил Моряков, сидевший в углу у окна.

— Сеансом массового гипноза! — ответил доктор.

— Пускай! — закричали в зале. — Пускай!

— Неужели получится? — полюбопытствовал капитан.

— Увидите! — ответил доктор. — Только кто же пойдёт ко мне в ассистенты? Может быть, вы? — спросил он у Пионерчикова.