Похищенная - Стивенс Чеви - Страница 22

— Значит, первый ее ребенок умер… — сказала я.

Его тело рядом со мной напряглось. Я приподняла ладонь, чтобы погладить его по голове, чтобы он расслабился, но, не уверенная в том, какую это вызовет реакцию, просто медленно опустила ее на его волосы и прижалась к нему ногой, чтобы он мог почувствовать мое тепло.

— Вы думаете, все дело именно в этом? Вы считаете, что должны оправдать надежды, возложенные на него? Как будто его заменили вами?

Его взгляд потемнел, и он сделал попытку отвернуться.

Я должна была удержать его, пока он полностью не закрылся.

— Вы уже спрашивали меня о Дэйзи, но тогда я не хотела говорить об этом, потому что для меня это по-прежнему очень тяжело. Она была большой — я имею в виду, она была моей старшей сестрой, — и я уверена, что иногда ее раздражала, но думаю, что она была замечательная. И моя мама тоже так считала. По тому, как после аварии я часто ловила на себе мамин взгляд, или по тому, как она касалась моих волос, проходя мимо, я знала, что сейчас она думает о Дэйзи.

Он снова повернулся ко мне.

— А она что-нибудь при этом говорила?

— Да нет, ничего особенного. По крайней мере, ничего такого, на что я обратила бы внимание. Но чтобы знать, не обязательно нужны какие-то слова. Она никогда в этом не признавалась, но я уверена, что она хотела бы, чтобы это я вылетела тогда через ветровое стекло. И я не могу упрекать ее в этом — долгое время я и сама этого хотела. Дэйзи была лучше меня. Когда я была маленькая, то думала, что именно поэтому Бог и забрал ее к себе.

Не знаю, какого черта со мной произошло, — возможно, это все дурацкие гормоны виноваты, — только я вдруг начала плакать. Это было в первый раз, когда я вообще призналась в этих чувствах другому человеку. Он набрал воздуха и открыл рот, как будто хотел что-то сказать. Но не сказал, просто закрыл рот, похлопал меня по ноге и снова уставился в потолок.

Чего он боялся? Как заставить его поверить мне и открыться? Все, что мне удавалось до сих пор, — это самой снова проходить через эмоциональный ад, копаясь в собственных чувствах. Я слышала, что некоторые дети чувствуют привязанность к своим совратителям. Может быть, это удерживало его?

— Мне, наверное, не стоило рассказывать вам все эти вещи, — сказала я. — Мама за все эти годы сделала для меня столько хорошего, что, говоря о ней плохо, я чувствую себя так, словно предаю ее.

Его голова повернулась ко мне.

— Но я думаю, что родители — те же люди, которым также свойственно ошибаться. — Мое сознание работало на то, чтобы вызвать избитое и спасительное чувство, направленное на прощение своих родителей, о котором я когда-то читала. — Я твержу себе, что говорить о таких вещах нормально, что я могу по-прежнему любить маму, хотя мне не всегда нравится то, что она делает.

— Моя мать была прекрасной женщиной.

Он умолк. Я терпеливо ждала.

— Мы с ней тоже наряжались в костюмы.

Становилось все более интересно.

— Мне было всего пять лет, но я хорошо помню тот день, когда она пришла навестить меня в семейный приют, куда меня отдали. Тот идиот, за которого она вышла замуж, тоже был здесь, но он на меня почти не смотрел. На ней был белый сарафан, и, когда она обнимала меня, она пахла такой чистотой, совсем не так, как эта жирная свинья, которая была моей приемной матерью. Она сказала мне, чтобы я был хорошим мальчиком, что она собирается вернуться и забрать меня, и она действительно так и сделала. Ее муж был в очередной раз в отъезде, так что мы были с ней только вдвоем, и когда мы пришли домой, — а я никогда в жизни не видел такого чистого дома, — она искупала меня в ванной.

Я постаралась, чтобы голос не выдал моих чувств, когда сказала:

— Наверное, это было очень приятно…

— У меня такого никогда не было, там везде были свечи, и пахло очень хорошо. Когда она мыла мои волосы и спину, руки ее были очень нежными. Она спустила грязную воду, добавила чистой и залезла ко мне в ванну, чтобы вымыть меня получше. Она целовала мои синяки и ссадины, и губы ее были мягкими, словно бархат. И она сказала, что забирает боль через мою кожу на себя.

Он посмотрел на меня, и я не знаю, как выдержала этот взгляд. Но я согласно кивнула, как будто то, о чем он рассказывал, было самой обычной и естественной ситуацией в мире.

— Она сказала, что я могу спать в ее кровати, потому что она не хочет, чтобы я ночью боялся. Я раньше никогда не испытывал прикосновения кожи другого человека — до этого никто меня даже не обнимал, — и я ощущал, как бьется ее сердце. — Он похлопал себя по груди. — Ей нравилось прикасаться к моим волосам, совсем как твоей матери нравилось касаться твоих волос, и она сказала, что это напоминает ей о сыне.

Моя рука, лежавшая у него на голове, затекла, и я с трудом боролась с желанием убрать ее.

— Она не могла больше иметь детей и сказала, что очень долго искала такого мальчика, как я. В ту первую ночь она плакала… Я обещал ей, что буду хорошим мальчиком. — Он снова замолчал.

— Вы говорили, что вместе с ней наряжались в костюмы… Вы имели в виду, в ковбоев или индейцев?

Обдумывание ответа на этот вопрос заняло у него очень много времени. А когда он все-таки ответил, я подумала, что лучше бы он этого не делал.

— После наших ванн каждый вечер… — Вот блин! — Я спал в ее постели. Так она чувствовала себя в большей безопасности, но в те дни, когда из командировок возвращался он, мы с ней принимали ванну пораньше, а затем я помогал ей одеваться. — Его голос упал. — Для него.

— Вероятно, из-за этого вы чувствовали себя как бы брошенным. До этого она принадлежала только вам, а когда домой приезжал он, то вас отодвигали на второй план.

— Она вынуждена была так поступать, он был ее мужем. — Он повернулся ко мне и твердым голосом сказал: — Но я все равно был для нее особенным человеком. Она говорила, что я — ее маленький мужчина.

Я все поняла.

— Разумеется, она думала, что вы особенный, — ведь она выбрала вас, верно?

Он улыбнулся.

— Точно так же, как я выбрал тебя.

Позднее, когда он забрался в постель и положил голову мне на грудь, я вдруг поняла, что мне его жалко. Это было в первый раз, когда я испытывала по отношению к нему что-то иное, кроме отвращения, страха и ненависти, и это пугало меня больше, чем все остальное.

Этот человек, док, силой похитил меня, насиловал, бил, мне должно было быть глубоко наплевать на его боль, но, когда он рассказал мне все эти вещи о своей матери, — а я знаю, что рассказал он еще далеко не все, — мне стало жалко, что у него оказалась такая прибитая мамаша, которая сломала его. Мне было жалко, что он попал в этот семейный приют с дурным обращением, жалко, что его новому отцу он, похоже, был до лампочки. Может быть, это потому, что у меня самой была покореженная семья? Может, я чувствовала его боль, потому что у меня была такая же? Могу только сказать, что я злилась, док, злилась и ненавидела себя за то, что могу чувствовать к этому извращенцу хоть каплю сочувствия. Меня выводит из себя даже то, что я сейчас рассказываю обо всем этом дерьме вам.

Большинство окружающих меня людей считают, что все это время он держал меня на мушке, и я не хочу их переубеждать. Как я могла бы им это объяснить? Как я могу сказать им, что, когда он рассказывал мне о таких местах на свете, как, например, Гибралтар, где живут все эти обезьяны, я находила его интересным и занятным? И что иногда, когда он растирал мои отекшие ноги, мне это нравилось. Или что он мог быть таким увлеченным и забавным во время наших чтений или когда готовил обед, — каждый раз, переворачивая яичницу, он смешно пританцовывал, и еще он говорил с разными акцентами, — и тогда я видела перед собой человека, каким он показался мне тогда, когда впервые подъехал к моему выставленному на продажу дому. Как я могу кому-то объяснить, что он заставлял меня смеяться?

Я всегда гордилась собой, гордилась, что я сильная. Я была девушкой типа «ни один мужчина никогда не сможет меня изменить», но он все-таки сделал это. Он на самом деле изменил меня. Я чувствую, что остался еще маленький огонек, который горел во мне прошлой, — словно горелка поджига на газовой плите, мерцающая где-то на заднем плане, — но я боюсь, что однажды этот огонек задует. Я по-прежнему тревожусь, что в один прекрасный день его попросту задует.