Борис Ельцин: от рассвета до заката - Коржаков Александр - Страница 14

Наступило 1 февраля 89-го года — день рождения Бориса Николаевича. Ко мне подошел Суздалев:

— Можно я вместе с тобой пойду поздравлять шефа?

И мы пошли вдвоем. Долго раздумывали, что принести в подарок. Ничего оригинального не придумали и купили большой букет цветов. В феврале они стоили дорого, но нам хватило денег и на спиртное, и на закуску. Радостные, с розовыми от мороза щеками мы пришли на работу к Борису Николаевичу — в Госстрой.

В первое время после пленума Ельцин пребывал в депрессии, но через несколько месяцев переборол хандру. Он уже готовился к выборам в депутаты Верховного Совета СССР, развернул агитационную кампанию, давал интервью журналистам.

Нашему появлению он искренне обрадовался — крепко обнял, похвалил цветы. Отношения между нами после всего пережитого стали почти родственными. Если я приходил к Борису Николаевичу домой, то вся семья бросалась целоваться. И не было тогда в этой радости ни грамма фальши.

В Госстрое, в комнате отдыха министра, накрыли стол. Гости приходили и уходили, приносили подарки, цветы, говорили Борису Николаевичу теплые слова. Лев Суханов, новый помощник Ельцина, захватил из дома гитару, и мы, как в молодые годы, пели и наслаждались дружеским общением.

Тосты произносили за будущее шефа. Тогда никто и мысли не допускал о президентстве, Борису Николаевичу желали пройти в депутаты. Я никогда не боялся, что меня, офицера КГБ, уволят за неформальное общение с Ельциным. Если же меня упрекали коллеги: «Как же ты можешь встречаться с Ельциным, ведь он враг Горбачева», я отвечал: «Но не враг народа. Он член ЦК КПСС, министр, наконец. А врагов министрами не назначают».

Хотя про себя думал, что из опалы Ельцину не выбраться никогда. Горбачев был молодым Генеральным секретарем, и никто не предвидел ни распада СССР, ни добровольного ухода Михаила Сергеевича с высокого поста. Карьера Бориса Николаевича, как нам всем казалось, могла быть связана только с депутатской деятельностью. Если произойдет чудо, то он станет Председателем Верховного Совета СССР. Но тогда, в Госстрое, мы лишь хотели морально поддержать симпатичного человека, который совершенно несправедливо пострадал.

На дне рождения мы так замечательно погуляли, что именинник домой не попал — сонные и пьяные мы расстались только под утро.

2 февраля в нашем управлении (в КГБ) проходила плановая, раз в пять лет, специальная комиссия. Это обследование мы называли ПФЛ — психофизическая лаборатория. Доктора проверяли интеллект сотрудников, исследовали реакцию при помощи различных тестов и сложного оборудования.

Обычно к проверке все готовились — накануне вели праведный образ жизни, старались поменьше курить и побольше думать.

Прогуляв всю ночь, я явился на эту ПФЛ. О результатах тестирования решил прежде времени не думать. Не прогулял же я интеллект и реакцию за одну ночь! Через два дня я убедился в правильности своих рассуждений: все показатели оказались гораздо выше средней нормы.

Но эта важная и полезная информация до руководства КГБ не дошла. Зато они наконец выяснили, где и с кем я провожу свободное от работы время. Особенно не понравились начальству тосты, которые я произносил за Бориса Николаевича. У опальных коммунистов, оказывается, не должно быть перспектив на будущее.

Из-за контактов с Ельциным меня решили уволить из органов КГБ с формулировкой, которая никак не соответствовала действительности, зато урезала полагающуюся мне за военную выслугу пенсию на 32 рубля. Вместо 232 рублей мне хотели дать только две сотни. За тридцать два рубля я готов был бороться, как зверь.

Коллеги показали служебные инструкции, из которых следовало: с моими больными суставами я мог уйти на пенсию по болезни ног. Но команда «сверху», от высшего руководства звучала жестко:

— Пенсию назначить минимальную и побыстрее вымести его из Комитета поганой метлой.

Выход из положения был один — мне предстояло обмануть медицинскую комиссию. На деле это означало, что перед докторами я должен предстать если небездыханным, то по крайней мере замученным до смерти службой в органах.

Друзья познакомили меня с военным врачом и, как оказалось, опытным имитатором критических болезненных состоянии. Он подробно расспросил меня о самочувствии. Я пожаловался на перепады давления, на вегетососудистую дистонию. У сотрудников Комитета старше тридцати лет это считалось профессиональным заболеванием. Проблемы с давлением у меня появились после сложной командировки с Леонидом Ильичем Брежневым на юг, в Ливадию, — там я полтора месяца проработал ночным дежурным. В девять вечера заступал на дежурство и до девяти утра бодрствовал. Днем отоспаться никак не получалось: офицеры бегают по казарме, топают, словно дикие животные, играют в волейбол на улице… А через ночь — новое дежурство.

После Ливадии я почувствовал изменения в организме. На диспансеризации обнаружили высокое давление. К тридцати восьми годам вместо повышенной пенсии я заработал гипертонию.

Военный врач прописал мне «солутан». Обычно это лекарство помогает при простуде, но, если его принимать по три раза в день в увеличенных дозах, можно добиться рекордно высокого давления.

С энтузиазмом школьного прогульщика я начал пить этот «солутан». Три раза в день отсчитывал по шестьдесят капель и ждал, подействуют ли они на мой организм. В день медкомиссии я выпил целую рюмку, а закусил пачкой кофеина.

До сих пор не понимаю, как я в таком критическом состоянии добрался до кабинета, где проходило обследование. Голову мою распирало, уши горели, и мне казалось, будто все косточки насквозь пропитаны этим «солутаном».

Вошел я, держась за стенку. Вопросы врачей доходили до меня с минутным опозданием. Отвечал невпопад и уже жалел, что из-за тридцати двух рублей навлек на себя такие жуткие муки.

Один из докторов попросили меня присесть пару раз. Я изобразил приседание. Люди в белых халатах вдруг единодушно закивали головами и вынесли приговор: майор Коржаков страшно, может быть, даже неизлечимо болен. Звонки «сверху» не смогли изменить их заключение. И меня уволили по болезни, назначив желанную пенсию в 232 рубля. Это была маленькая победа. Скромное утирание носа Крючкову и Плеханову.

ПОЛЕТ ВО СНЕ И НАЯВУ

Ельцин смирился с опалой, я — с увольнением из органов. Жизнь, как ни странно, продолжалась и даже стала намного интереснее прежней. Все ждали: изберут бунтаря в депутаты или все-таки удастся помешать выборам?

…Прошло недели две после первой поездки Бориса Николаевича в Америку. К тому времени я работал в кооперативе «Пластик-Центр».

Около полуночи у меня в квартире зазвонил телефон. Трубку взяла жена, я принимал душ. Ирина боялась ночных звонков и всегда сердилась, если кто-то так поздно беспокоил, — дети спали. У нас вдобавок был телефонный аппарат с пронзительным звонком. Мне его подарили коллеги на день рождения — правительственный телефон с гербом на диске, надежный, но без регулировки звукового сигнала.

Жена прибежала в ванну:

— Таня звонит, говорит, что Борис Николаевич пропал. Уехал после встречи с общественностью в Раменках, и нет его нигде до сих пор. Должен был появиться на даче в Успенском, но не появился. Они туда уже много раз звонили…

Из ванны советую жене:

— Пусть Татьяна позвонит на милицейский пост около дачных ворот в Успенском и спросит, проезжал ли отец через пост.

Если бы Ельцин проехал мимо милиционеров, они бы наверняка запомнили. Но в душе я на это не рассчитывал. Недоброе предчувствие, когда я из душа услышал поздний звонок, теперь сменилось нешуточным беспокойством. Из ванной комнаты я вышел с твердой решимостью срочно куда-то ехать искать Ельцина. Но куда?

Таня тем временем переговорила с милицейским постом и опять позвонила, сообщив убитым голосом:

— Папу сбросили с моста… У Николиной горы, прямо в реку. Он сейчас на этом посту лежит в ужасном состоянии. Надо что-то делать, а у нас ничего нет. Сейчас Леша поедет в гараж за машиной.