Странный генерал - Коряков Олег Фомич - Страница 30

Да и сам Петр не чувствовал себя в чем-то отличным. Он присматривался к людям вокруг – чем не расейские мужики, только более справные да степенные, а так – что ж: в простой одежде, бородатые, потные, с большими работящими руками. Недобрый ворог хочет согнать их с родной земли, порушить налаженную жизнь – и вот поднялись эти люди всем скопом, взялись за ружья, готовые грудью стать за матушку-землю…

Подъехав к Дмитрию, Петр склонился к нему, обронил негромко по-русски:

– Оглянись-ка, Мить… Совсем как вроде наш народ на рать собрался.

Дмитрий сначала не понял друга, потом сообразил, сказал деловито:

– А как иначе-то! Народ, он, считай, повсюдно схож. – Потом ухмыльнулся: – Только вот ежели негритосов на нашу-то землю – вот было б диво! – И хохотнул, видно, представив, как удивленно глазели бы их березовские, появись на улицах завода негры.

Петр прихмурился, разговаривать расхотелось. Ничего обидного Дмитрий не сказал, а настроение у Петра испортилось. Ему претило даже безобидное пренебрежение неграми. Раздражало. В конце концов, это просто глупо. Буры себе же хуже делают, отказываясь понимать, что войну можно выиграть, лишь взяв негров в союзники. Надо сделать чернокожих полноправными бойцами, вооружить их – сунься тогда англичане! Но буры боятся этого: как бы самим не пришлось солоно. А ведь негры сумели бы разобраться, кто для них в этой борьбе наипервейший враг…

Протяжная команда покатилась по колонне: большой привал.

Солнце за спиной еще не пало низко, однако ясно было, отчего командиры решили стать на ночлег. Впереди темнела гряда большого леса, а ставить лагерь бурам куда сподручнее в степном приволье.

Вскоре отряд принял обычный для бивака порядок. Все повозки выстроили возле подножия холма в большой четырехугольник; внутри него начали устанавливать палатки и разводить костры. Коноводы-негры отправились с лошадьми за четырехугольник на сочные весенние травы.

Впереди находилась брандвахта – сторожевое охранение, однако приказано было выставить дозорных и по внешнюю сторону повозок, и на вершину холма.

– Пойду проверю свое семейное воинство, – подмигнул Петру Дмитрий и направился к костру, возле которого вместе с женой капрала Брюгеля Агатой кашеварила Белла.

Однако Агате это выражение не понравилось.

– И трубку не успел выкурить, а уже к юбке потянуло? – встретила она Дмитрия. – Ну, если тебе так нравится наша компания, возьмись-ка поработай: костей для рагу нарубить надо.

Белла зарделась: ей приятно было, что Дмитрий – ее большой и добрый, ласковый Дик – пришел к костру. Однако молодая женщина смолчала, только бросила на мужа быстрый нежный взгляд, Дмитрий перечить Агате не стал: чего доброго, поднимет шум, начнет насмехаться.

– С удовольствием, мефрау, – без удовольствия сказал он и принялся за дело.

Петр, подложив под голову седло, устроился возле мужа Агаты, капрала Гуго Брюгеля, краснощекого, густобрового крепыша в уже изрядном возрасте. Возле отца сидели его сын Клаус, такой же крепкий и щекастый, только без единой сединки на голове, и внук Франс. Набивая трубку, Гуго добродушно подковырнул Дмитрия:

– Что, Дик, попал в переплет. Ну-ну, старайся.

Дик отмолчался.

Похмыкав в бороду, Брюгель принялся кусочком замши протирать свой роер. Он весьма гордился этим старинным голландским ружьем, доставшимся ему, наверное, от деда или прадеда. У ружья была латаная ложа и поржавевший длинный шестиугольный ствол. Порох засыпался в дуло, потом туда шомполом забивалась пуля, обернутая в пропитанный жиром пыж, и, наконец, на затравочный стержень надевался пистон. Проделывать все это Брюгель умел почти моментально, а стрелял из своей допотопной «пушки» самым превосходным образом: что такое промах, он не знал.

Петр заметил, что буры вообще очень неохотно расстаются со своими старыми ружьями. Правда, роеры были уже совсем у немногих. Большинство пользовалось английскими мартини, тоже старыми, но, в общем-то, добротными крупнокалиберными ружьями. На магазинную же винтовку стелсель-маузер, появившуюся недавно, небрежно махали руками: «для детишек». Калибр ее был лишь 7,6 миллиметра, слона не убьешь…

– Эта моя штучка еще славно послужит, – приговаривал Гуго, обиходя свое тяжелое ружье. – Не один английский глаз вобьет она в череп, помяните мое слово. А если вражья пуля мою голову скосит, – ты слышишь, Клаус? – возьмешь тогда этот роер из отцовских рук.

– Ладно тебе, отец! – с легкой усмешкой отмахнулся бородатый сын.

– «Ладно, ладно»… Вам, молодым, все «ладно»! – заворчал старый Брюгель и вдруг рассердился: – Эй, бабы, кормить скоро будете? Мне еще посты проверять…

У края повозочного ограждения послышались громкие голоса, потом оттуда в сопровождении нескольких возбужденных буров к палатке Бозе прошел какой-то высокий, интеллигентного вида человек. Под темными вразлет бровями живо поблескивали проницательные, все охватывающие глаза; фетровая шляпа на нем сидела как-то по-особенному изысканно, сапоги выглядели щеголевато, бородка клинышком и усы были подстрижены аккуратно и со вкусом.

Петр раздумывал, не пройти ли к начальству, – может, нужно что: наверное, приезжий доставил какие-то новости, – но, пока он размышлял, Бозе и незнакомец уже вышли из палатки и скорым шагом направились к коновязи.

За палаткой на траве валялся Каамо. Петр подсел к нему.

– Что такое ультиматум, Питер? – повернулся к нему юноша.

– А что это тебе вдруг пришло в голову?

– Сейчас у бааса Бозе был приезжий ассистент-фельдкорнет Луис Бота. Он сказал: «Ультиматум предъявлен – пушки заряжены». Потом они оба стали торопиться к комманданту.

– Ультиматум – это требование с угрозой. Например: отдай мне, Каамо, эту галету, что ты жуешь, или я тебя придушу!

– Ясно! – сказал Каамо и полез в карман. – Галета у меня есть еще. Пожалуйста.

Он вытянулся за эти три с половиной года, окреп и теперь физически мало в чем уступал Петру. До дней мобилизации они по-прежнему жили вдвоем в домике, заваленном книгами, и Петр, знавший уже по-настоящему много, терпеливо и охотно учил юного друга и с радостью замечал, что учение идет впрок. Даже Бозе, раза два или три случайно разговаривавший с молодым негром, удивленно разводил руками:

– Это какой-то… как их называют?.. феномен! Чернокожий и такой… знающий.

– А вы пробовали обучить грамоте других чернокожих? – усмехался Петр. – Узнали бы, сколько вокруг вас подобных «феноменов».

– Не болтай ерунду, Питер! Со своим черномазым дружком делай что тебе угодно, а других не касайся. Ты и так уже… Знаю я про ваши воскресные сборища…

Они много читали; в книжной лавке Деккера уже знали курчавого темнокожего парня, который, выполняя поручения мистера Кофальофа, нередко сам, на свой интерес, выбирал ту или иную книгу. Порой они спорили о прочитанном, Каамо в спорах злился, ему все же не хватало слов, он начинал кричать, дико сверкал белками, но до ссоры дело никогда не доходило. Обычно спор заканчивался веселой, почти ребячьей возней, барахтаньем, и Марта, часто навещавшая домик Петра, говаривала:

– Дети! Два больших ребенка. Один ребенок белый, другой ребенок черный, но все равно оба ребенки.

Сейчас «оба ребенки» валялись в густой траве за офицерской палаткой и грызли галеты, изредка весело переглядываясь и помалкивая. Молчать с другом – это тоже хорошо.

Подошла Белла:

– Ужин готов, Питер. Ты не видел Дика? Нарубил костей и куда-то исчез.

– Он пошел выпить кружку эля в палатку к Флинку, – отозвался Каамо; этот чертеныш всегда все знал.

– Ну, тогда пусть ест рагу холодным. А мы давайте – горячим.

Петр не любил есть у костра: его дружку Каамо было не положено сидеть вместе со всеми. Каамо брал еду в чашку и отходил в сторонку. Сегодня Петр сделал так же, и они превосходно поели вдвоем; только в стороне от костра очень уж досаждали москиты.

Стало темно. Торжественные плавные псалмы зазвучали над лагерем: буры перед сном всегда молились. Петр вышел за ряд повозок.