Язык философии - Бибихин Владимир Вениаминович - Страница 60

Увидеть мир мы не можем. Мы показываем всё в мире благодаря миру, из‑за которого (из‑за того, что он есть) всё имеет место. В нас самих мы тоже не видим мира. В нас нет мира, покой нам только снится. На каждом шагу мы имеем дело неведомо с чем. Мы не знаем, что такое мир, в котором всё. Мир имеет не какие‑то, а все права на мысль. Он требует понимания. Без него всё теряет смысл. Однако нет вовсе никакой неизбежности в том, чтобы человеческая мысль повернулась к чему‑то другому чем активная переделка мира. Естественно увлекаться возможностями действия. Понимание не как завладение, а как принятие и допущение всему быть тем, что оно есть в своей правде, вовсе не обязательно. «Есть отдельные люди и даже целые народы, почти совершенно лишенные его». Это из книги, которую молодой учитель провинциальной гимназии Василий Васильевич Розанов напечатал в 1886 г. в Москве (типография Э. Лисснера и Ю. Романа, Арбат, дом Платонова, тираж 300 экземпляров). Книгу не раскупили, часть тиража пошла на оберточные бумаги, остальное вернули автору. Книга называлась «О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания» и имела 737 страниц с приложением больших таблиц — схемы областей и видов знания. Особенно эти таблицы кажутся неуместными. Ясно же, что никто и не подумает перекраивать науку по предлагаемому плану. В науке просто нет той полководческой инстанции, которая предписала бы исследователям иерархию вопросов по порядку от первой философии до частностей естествознания. Розанов словно вышел в чистое поле; словно не заметил, какое тысячелетие на дворе. Реальность задолго до него успела устроиться по–другому.

Вот Розанов обосновывает необходимость своей книги: «Положение трудящихся, от которых остается скрытым и то, что именно возводится ими, и то, зачем оно возводится и где предел возводимого — не может быть удобно. Не говоря уже о невольных ошибках, к которым ведет это положение, оно неприятно и потому, что всякий труд, цель и окончание которого не видны, утомителен» (Предисловие, с. VII). О чем это? удобство, приятность, утомление — разве в науках принимают во внимание такие мелочи? каков метод Розанова? какой шанс он имеет перенаправить науку в ее машинном движении? Ничего удивительного, что книгу никто не заметил. Все продолжали строить и устраиваться, не заботясь об утомлении. Розанова оттолкнули с дороги. С тем б ольшим удивлением он вглядывался в железный каркас научного здания, в «техническую душу», «оловянных людей». Неудобно, неприятно, утомительно; что люди делают?

Розанов смотрел на прогресс так со стороны, как, может быть, никто не смотрел. Он не собирался входить в положение науки. Розановское понимание не могло поступиться своей безусловной свободой. Оно или понимает, или его нет. Без этой неспешности понимания, которому всего просторнее как раз тогда, когда оно вообще отказывается что бы то ни было понимать в мире, может случиться нехорошее, говорит Розанов снова как бы глядя с высоты птичьего полета: «Может случиться, что строящие […] возведут ненужное, что придется или оставить не достроивши, или, еще хуже, совсем уничтожить». Мало ли что прогресс велит присоединиться к нему и работать на его благо. Не обязательно дожидаться, когда всё будет достроено. Надо с самого начала дать вольную волю сомнению. Только тогда получит шанс, сможет поднять голову несомненное. Сомнение вовсе не обязательно упадок. Стихия сомнения та же, что у понимания. Понимание стоит на непонимании, на удивлении, что всё вот так: что всё такое, какое оно есть, — именно такое и даже на самую малую чуточку не другое. Исходное изумление приходит от явности того, что мир есть. В этом удивлении уже говорит простое понимание — понимание непонятности. Почему всё так? «Понять существование есть первая и самая трудная задача […] Первое невольное удивление и невольный вопрос […] чт оэто такое, что существует этот мир? т. е. что такое это существование мира, что лежит в мире, отчего он существует, что такое это существование само по себе?» Розанов недоумевает: какая наука без этого вопроса вопросов? Очевидного, навязывающегося? Если наука вообще способна, призвана сделать хоть шаг, то только развертывая то первое удивление, вдумываясь в данность, в такость мира как он есть. «Истинная цель науки — понимать то, что есть, а не изобретать, хотя бы искусно, то, чего нет».

Усилия по человеческому обустройству на земле сбивчивы и работают против себя, когда нет способности отдать себя целому. Чтобы была жизнь, надо сначала, как ни странно, чтобы была бескорыстная незаинтересованность жизнью. Только найдя, собрав в себе силы для захваченности загадкой мира как такого, человек, человеческая жизнь получат впервые вместе с миром шанс — и какой! Как можно этого не видеть, изумляется Розанов. «Никто, как кажется, и не догадывается о том, как тесно многие отвлеченные вопросы связаны не только с важными интересами человеческой жизни, но и с самим существованием этой жизни. Никому не представляется, что то или другое разрешение вопроса о целесообразности в мире может или исполнить человеческую жизнь высочайшей радости, или довести человека до отчаяния и принудить его оставить жизнь. А между тем это так. Отчаяние уже глухо чувствуется в живущих поколениях, хотя его источник ясно и не сознается. Вот почему легкомысленное разрешение вопроса о целесообразности — а мы не имели до сих пор других — есть не только глупость, но и великое преступление».

«Мы не имели до сих пор других», т. е. нелегкомысленных ответов на вопрос, что такое цель, что такое целое, что такое мир. Нам не до того, у нас слишком много проблем, отмахивались мы. Оттого отчаяние подтачивает корни человечества как раз тогда, когда оно, кажется, с небывалой бодростью занялось разнообразной жизнью. Розанов прав. Стоя в наши дни у обочины грохочущего шоссе, вдруг догадываешься, что мчатся машины, но водитель в кабине устал, и если бы остановились моторы, мы увидели бы полулежащих неподвижных людей. И невозможно не думать о том, что грохота этих машин исторически совсем недавно не было и через какое‑то время снова не будет; на месте этого шоссе установится долгая тишина. Не надо принимать механическую подвижность современного человека за чистую монету. В нем не жизнелюбие, а отчаянная попытка ухватить обеими руками ускользающую глубину, на которую у человека перестало хватать силы. Розанов: «Оглянемся кругом: не неверие, как борьба против религии, есть характерная черта нашего времени; но неверие, как равнодушие к Религии […] Человек страшно глубоко погрузился в жизнь, он никогда более не остается наедине с собой». Беда в метафизической немощи. Человеческому существу перестало хватать размаха, чтобы прикоснуться к началам вещей. Чтобы компенсировать тот недостаток размаха, человек размазывает себя как можно шире по поверхности мира. На каком бы просторе он при этом ни разбрасывался, он не восстановит этим своей настоящей широты. Не хватает сил на религию — скоро не хватит и на науку, которая расцветала в споре с религией. «Одновременно с Религиею и потому же, почему и она, пала и наука».

«Причина, из которой развивается наука, есть сомнение; и следовательно возникновение самостоятельной науки у какого‑нибудь народа обусловливается тем, способен или нет его разум пробудиться к сомнению. Дар же сомнения не заимствуется и не передается, не покупается и не продается». Настоящей науке нет дела до пользы, пусть даже пользы народа и человечества. Она имеет дело с загадкой того, что всё есть, как оно есть. С этой загадки начинается и религия. Только когда острота этой тайны не разбавлена, не заговорена, не подменена связной картиной «явлений», только тогда есть понимание. Оно всего чище проявляется в непонимании, в удивлении, в сомнении. «Дух бескорыстного сомнения […] из всего окружающего человека только ему одному свойственно оно, и вершины человеческого развития всегда украшались им». Если человечество имеет смысл, то только потому, что оно иногда — вдруг, неизвестно почему, бесполезно, без расчета на выгоду — оказывается способно к пониманию.