Ты (СИ) - Инош Алана - Страница 22

                   У меня уже скопилась целая куча малиновых веток, но ты занята смородиной, и я тащу их сама. Проходя мимо тебя, легонько шлёпаю по твоей обтянутой старыми рабочими джинсами попе: стоя у куста, ты загородила всю дорожку, по которой мне надо пройти. 

                   — Ну-ка, пропусти.

                   Нет, я могла бы, конечно, пройти и другой дорогой — места много, но я делаю это нарочно, просто чтобы потискать тебя. Ты реагируешь моментально — ловишь и крепко прижимаешь меня к себе. Твои пахнущие смородиной пальцы касаются моей щеки, улыбающиеся губы приближаются...

                   — Тьфу ты!

                   Обниматься вместе с охапкой сухих малиновых веток — весьма рискованное занятие: можно выколоть ненароком глаз.

                   — Подожди, пусти... Я брошу их в кучу.

                   Ты выпускаешь меня, но напряжённая струнка желания просыпается и начинает настойчиво петь. Сухие ветки с треском превращаются в пепел, полыхая на костре, туда же я бросаю и листья. Но они сыроваты, от них валит густой грязновато-белый дым, который ест глаза. Мне больше нравится нюхать пальцы, пропахшие тёплым, терпко-летним запахом смородины.

                   Не обходится и без происшествий. Сгребая листья из-под вишни, я умудряюсь запнуться о трубу и растянуться. Ты далеко — ощипываешь смородиновые почки, но треск моего падения заставляет тебя насторожиться.

                   — Лёнь?

                   — Да ничего, всё нормально, — пыхчу я, поднимаясь.

                   Но небольшое головокружение и тупая, ноющая боль в затылке подсказывают, что пора принимать лекарства. Не то чтобы я любила глотать таблетки, но без них я не могу: когда зашкаливает давление, это не даёт нормально жить. Гипертония почечного происхождения — самая гадкая и тяжёлая, она может настигнуть тех, кому нет ещё и тридцати лет, но я пока справляюсь — ради тебя. Когда ты рядом, я летаю, как на крыльях, и сам чёрт мне не брат. Я живу, работаю и люблю.

                   Но ты чувствуешь меня порой лучше, чем я сама.

                   — Лёнь, ты не устала? — беспокоишься ты. — Может, отдохнём, перекусим?

                   Это хорошая и своевременная мысль: иногда я так увлекаюсь чем-то, что меня надо притормаживать принудительно. Ты тонко чувствуешь момент, когда пора сказать "стоп". Мы идём в дом.

                   Увы, мой любимый напиток, кофе, мне противопоказан, и теперь я пью только слабенький чай или травяные отвары. Я завариваю чай из смородины, мелиссы, ромашки и малины, действительно понемногу начиная ощущать усталость. Ноги подрагивают в коленях, руки всё роняют, а между тем, день ещё в самом разгаре, а дел — море. Надо дожечь листья, довырезать сухостой в малиннике... Много чего ещё. Мне нельзя расклеиваться и падать без сил, поэтому — перерыв.

                   Я люблю дачу. Не могу простить Денису продажи нашего сада... Хотя, конечно, в том, чтобы ютиться с семьёй в однокомнатной квартире, тоже мало весёлого, но иногда я очень скучаю. Новые хозяева выкорчевали половину всего, что у нас росло, чтобы отгрохать двухэтажный коттедж... Хоть ты и сказала: "Всё моё принадлежит и тебе", — но на твоей даче я чувствую себя лишь гостьей, а не хозяйкой. Но всё равно я её очень люблю: она — мой райский уголок покоя и отдохновения.

                   Пахнущие смородиной пальцы расстёгивают пуговицу на моих джинсах, тянут вниз молнию. Плевать на шум в голове: струнка желания поёт на самой высокой ноте, требуя нашего соединения. Мы молоды, и мы любим наслаждаться жизнью и друг другом.

                   Твои пальцы играют на мне так же искусно, как на струнах, и моё тело отзывается симфонией блаженства. Я хочу доставить немного удовольствия и тебе, но ты, щадя меня, делаешь всё сама — на моём колене.

                   — Костёр, наверно, уже погас...

                   Но вставать прямо сейчас у меня нет сил, а в голове звенит до тошноты. Это пройдёт, скоро мне станет лучше, но в ближайшие несколько минут я ни на что не способна. Широкий диван даже в сложенном виде вмещает нас двоих — если прижаться друг к другу потеснее. Мы лежим с переплетёнными ногами и пальцами рук, и срывающееся с приоткрытых губ дыхание тепло смешивается в уютном тесном пространстве между нашими лицами. А солнце льётся в окна, весна предупреждает: любовь — сладкий яд в крови.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

                   Разомлевшая от этого яда, я дышу на твои губы. Они приоткрываются и щекочут мои. Я глотаю твои поцелуи, как самое лучшее и действенное лекарство, упиваюсь ими, как самым вкусным лакомством, и время тянется солнечно-медовой нитью. Баловство твоих пальцев под моим свитером заставляет меня захихикать от щекотки и соскользнуть с дивана.

                   — Ой, Утён, всё... Там пора подбросить.

                   Но работать уже неохота. Я сажусь на самом солнцепёке и млею, как кошка, пока в костре дотлевают угольки. Моя одежда и волосы пропахли дымом и нагрелись, и мне кажется, будто так пахнет само солнце.... Но куча веток ещё ожидает сожжения, и я кое-как заставляю себя встать и пойти за ними. Едва малиновый сушняк касается раскалённых головешек, как сразу — пых! — воспламеняется, и умерший было огонь воскресает, как Феникс. Я бросаю в костёр и ощипанные почки смородины. Потом надо будет побрызгать кусты средством от вредителей.

                   Я устала, и ты сама собираешь вырезанные мной ветки. У тебя это получается не так быстро, но вполне ловко: каждый сантиметр участка ты знаешь наизусть. В вишне тоже много сушняка, но там нужно поработать пилой, а я сегодня уже что-то выдохлась.

                   — Я спилю, — предлагаешь ты. — Только подсказывай мне, что и где.

                   Я беру твою руку и кладу на сухой вишнёвый ствол толщиной в два пальца. Ты ощупываешь его, примеряешься, встаёшь поудобнее, и пила вгрызается в сухую древесину.

                   — Уфф... Готово, — ты распрямляешься и утираешь пот со лба.

                   Вечером мы с тобой, обе уставшие как собаки, пропахшие дымом и чумазые, пьём на веранде чай и едим жареную колбасу (да, знаю, мне её нельзя, но... иногда так хочется!). Всё, что было запланировано на сегодня, сделано. Ах да, ещё надо закидать землёй кострище, чтобы ветром снова не раздуло огонь — противопожарная мера.

                   Наутро болят мышцы, и мы с кряхтением кое-как поднимаемся с постели. Застилая кровать, я охаю, а ты посмеиваешься.

                   — Ничего смешного, — бурчу я. — Спина не сгибается...

                   — Зарядку надо регулярно делать, — подтруниваешь ты.

                   Когда я возвращаюсь вечером с работы, дома стоит подозрительная тишина. Обычно из твоей студии приглушённо слышится музыка, но сегодня меня встречает молчание. Покряхтывая, я разуваюсь (ещё побаливает поясница), всовываю ноги в тапки и иду на поиски тебя.

                   Сжавшись под пледом в комочек на диване, ты лежишь с таким усталым, бледным и грустным лицом, что мне на плечи сразу ложится холодный груз тревоги. Присев рядом, я ворошу и перебираю твои волосы.

                   — Утён, маленький, ты чего?

                   Веки твоих невидящих глаз вздрагивают и приоткрываются.

                   — Привет, птенчик... Да что-то голова разболелась и познабливает слегка.

                   — Ну вот, ещё не хватало, — огорчаюсь я.

                   Я ставлю тебе градусник и даю таблетку анальгина. Далеко не всегда на упаковках лекарств есть маркировка брайлевским шрифтом, и если ты заболеешь, без моей помощи тебе не обойтись. Не рискнув искать в аптечке лекарства сама, ты ждала меня и мучилась.

                   — Бедный мой Утёночек. — Я целую тебя в лоб, и ты отвечаешь усталой улыбкой.

                   На градуснике — тридцать семь и восемь. Я озадаченно чешу затылок: где же ты могла подцепить хворь? Может, вчера на даче? Когда активно двигаешься и работаешь на воздухе, можно простыть, и не заметив этого, особенно в обманчивую весеннюю погоду. Озабоченно спрашиваю: