Союз еврейских полисменов - Чабон Майкл - Страница 2

Ландсман вопросительно полуоборачивается.

– Большинство бедолаг, на которых этот ярлык вешают, его не заслужили. У иных и ломать-то нечего, ватные какие-то. А этот Ласкер… Он не только ломкий, а такое впечатление, что сломай его – он щелкнет и вспыхнет ярким пламенем. Весь сухой, и внутри стекло звенит… Странное ощущение… – задумчиво повторяет Тененбойм.

– У многих нынче странные ощущения, – бросает Ландсман, измарывая странички маленького черного блокнота кривыми закорючками. Он фиксирует ситуацию в помещении, хотя вовсе в этом не нуждается. Мало что ускользает не только от глаз его, но и из памяти. То же согласное сообщество в составе его бывшей жены, психологов, психоаналитиков и иных-прочих шарлатанов в белых халатах и без таковых единодушно утверждает, что алкоголь погубит его мыслительные способности, в первую очередь – память. Сам Ландсман с надеждой прислушивается к выводам науки, ожидая неминуемого губительного воздействия «зеленого змия» – но тщетно. Прошлое прочно присосалось к памяти. – Нам даже пришлось выделить особую линию для приема «странных» звонков.

– Странное время сейчас для того, чтобы быть евреем, – подводит итог Тененбойм. – С этим не поспоришь.

На комодце из прессованной древесной трухи – стопка книжек. Прикроватная тумбочка накрыта шахматной доской. Похоже, что игра в разгаре, какой-то суматошный миттельшпиль. Король черных весьма неуютно скукожился в центре доски, у белых перевес в количестве. Фигуры полые, дешевое пластиковое литье с технологическими хвостиками литников, доска – потрепанная складная картонка.

В торшере с тремя колпаками светится лишь одна довольно-таки дохлая лампочка. Еще одна действующая лампа в ванной, остальные перегорели либо вывернуты из патронов. На подоконнике упаковка популярного слабительного. Окно приоткрыто на свой максимально допустимый дюйм, свежий ветер с залива Аляска то и дело дребезжит жестянками жалюзи. Ветер заполняет комнату букетом запахов древесной трухи, дизельного топлива и рыбоконсервного производства. Этот запах, если верить «Нох амол», песне, которую Ландсман учил в школе, запах ветра с залива, наполнял еврейские носы и души ощущением надежды, новых чаяний, нового начала. «Нох амол» сочинили в дни «Полярного медведя», в начале сороковых, песня воспринималась как благодарность за очередное чудесное избавление. Теперь же евреи округа Ситка воспринимают ее слова с изрядной долей иронии.

– Еще один жиденыш-шахматист, который наркотою не гнушался, – печально декламирует Тененбойм.

– Угу, – согласно мычит Ландсман, вспоминая, что не раз замечал этого Ласкера в «Заменгофе». Птичка-невеличка. Взгляд остер, нос курнос. На щеках и шее – розовые вспышки – последыши прыщей. Случай не экстремальный, не подонок, просто еще одна душа заблудшая, потерянная. Такой же еврей-бедолага, как и сам Ландсман, только глушит себя другим зельем. Глушил. Ногти чистые. Всегда галстук и шляпа. Однажды читал книгу с подстраничными сносками. И вот он растянулся брюхом вниз на складной гостиничной койке, физиономией к стене… в уставных белых подштанниках – больше ничего на нем из одежды. Цвета имбирного пива волосы, такие же веснушки, золотом отливает трехдневная щетина на щеках. Легкий намек на двойной подбородок – Ландсман отнес его к далекому детству, когда пацана перекармливали. Глаза вспухли, вылезают из налитых потемневшей кровью орбит. В затылке маленькая дырочка с обожженными краями, от которой протянулась узкая полоска запекшейся крови. Никаких следов борьбы. Ничто не указывает на то, что Ласкер видел, ощущал приближение этого. Ландсман обратил внимание на отсутствие подушки.

– Знал бы, напросился б к нему сыграть партию-другую.

– Вы играете в шахматы?

– Слабо, – отмахивается Ландсман. Возле шкафа на половике желтовато-зеленого плюша – такой цвет бывает у медицинского раствора для полоскания глотки – крохотное перышко. Ландсман открывает дверцу шкафа и обнаруживает на дне его подушку, простреленную в центре. Импровизированный глушитель. – В миттельшпиле теряюсь.

– Вся игра – сплошной миттельшпиль, – сочувствует Тененбойм.

– Да и ладно.

Ландсман вытаскивает мобильник, казенный «шойфер АТ», и вызывает напарника, Берко Шемеца.

– Детектив Шемец, это вас напарник беспокоит.

– Меир, что за шутки! Я тебя сколько раз просил… – Ясное дело: Шемецу до смены те же восемь часов, что и Ландсману.

– Понимаю твой праведный гнев, но я подумал, может, ты еще не спишь.

– Именно не сплю.

В отличие от Ландсмана Берко Шемец не устраивает бедлама из своей личной жизни и, прежде всего, из своего супружества. Каждую ночь он почивает в объятиях своей дражайшей супруги, любви коей вполне достоин, любовь которой ценит высоко, платит благоверной той же монетой и никогда не дает повода для печали или тревоги.

– Чтоб тебе издохнуть, Ландсман, – прочувствованно желает Берко и добавляет на американский манер: – Черт тебя дери.

– У меня в отеле явное убийство, – переходит к делу Ландсман. – Постоялец. Выстрел в затылок. Подушка вместо глушителя. Чистая работа.

– Гм.

– Потому и беспокою. Не часто такое встретишь. Коллекционный случай.

Население Ситки, насчитывающее 3,2 миллиона душ, прилепившихся к побережью залива, ежегодно выдает на гора в среднем 75 убийств. Значительная часть их приходится на внутренние разборки русских штаркеров, с легким сердцем отсылающих друг друга к праотцам. Остальные – «преступления на почве страсти», как правило, вспыхивающей в затуманенных алкоголем мозгах и находящей выход через стволы оружия разных типов, чаще всего ручного. Хладнокровные убийства-казни столь же редки, сколь и трудноустранимы с белой настенной доски нераскрытых случаев в отделе тяжких преступлений.

– Меир, ты не на службе. Брякни в управление. Пусть Табачник с Карпасом развлекаются.

Табачник и Карпас, вместе с Ландсманом и Шемецом составляющие группу «В» отдела по расследованию тяжких преступлений, дежурят в этом месяце в ночную смену. Ландсману, разумеется, должна импонировать идея свалить голубиное дерьмо неприятного сюрприза на шляпы сослуживцев.

– Да я б так и сделал… Только мы ведь с ним жили в одной гостинице.

– Знакомый? – Тон Берко смягчается.

– Да нет… Видел пару раз.

Ландсман отводит взгляд от трупа, застывшего на гостиничной койке. Иногда в сердце его закрадывается жалость к жертвам. С которой приходится бороться.

– Ладно, возвращайся в постельку. Завтра побеседуем. Извини за беспокойство. Спокойной ночи. Извинись за меня перед Эстер-Малке.

– Меир, ты в порядке? Что стряслось? – волнуется Берко.

В последние месяцы Ландсману случалось беспокоить коллегу в не слишком удобные для звонков часы суток, а Шемецу – выслушивать его не вполне связные излияния. Два года назад распался брак Ландсмана, а в прошлом апреле его младшая сестра направила свой «пайпер суперкаб» в склон горы Дункельблюм, повыше кустарников. Но Ландсман думает не о позоре своего развода, не о смерти Наоми. Он представляет себе неряшливый холл «Заменгофа» и себя самого, сидящего на диване некогда белого цвета. Он играет в шахматы с Эмануилом Ласкером… или как его там в действительности звали… Они озаряют друг друга меркнущим светом своим, прислушиваются к звону разбивающегося в душах стекла… То, что Ландсман шахмат терпеть не может, ничуть не убавляет идиллической сусальности воображаемой сцены.

– Парень в шахматы играл, Берко. А я и не знал. Только и всего.

– Слушай, я тебя умоляю. Только не зарыдай.

– Да нет, я в порядке. Спокойной ночи.

Ландсман позвонил дежурному по управлению и зарегистрировал дело Ласкера на себя. В конце концов, лишний «глухарь» ему погоды не делает, при его-то рекордной раскрываемости. Да и какая теперь разница! С первого января федеральный округ Ситка, кривая загогулина береговой линии вдоль западных оконечностей островов Баранова и Чичагова, перейдет под юрисдикцию штата Аляска. Управление полиции округа, которому детектив Ландсман два десятка лет служил верой и правдой, шкурой и душою, будет расформировано… реорганизовано… Кто знает, понадобятся ли новому руководству Меир Ландсман и Берко Шемец? Темна водица во облацех, ясно лишь, что грядет Реверсия, и потому странное дело нынче – быть евреем.