Дурдом - Рясной Илья - Страница 5

О совершенных в прошлом контингентом проступках говорить я зарекся после беседы с застарелым эпилептиком. Кстати, эпилептики считаются самыми злобными из психически больных. Сдуру я попросил одного поделиться воспоминаниями. Он и поделился. В жизни я встречал немного людей такого безобидного вида. Он походил на Чебурашку, а говорил голосом, которым обычно вещают в мультиках за кадром: «В некотором царстве в некотором государстве».

Иду я домой. Приятнейший, теплый весенний денек. Захожу в подъезд, в лифт. Лифт у нас старенький, с распашными дверьми. Вдруг вижу, в подъезд входит Марья Ивановна, милейшая женщина. Я говорю — идите сюда, Марья Ивановна, чего вам лифта дожидаться? Она подошла, говорит — спасибо вам, а сама пальчики-то свои, пальчики на железяку положила. Я дверью пальчики-то ее и ударил.

При этих словах эпилептик подпрыгнул на стуле и миг трансформировался из Чебурашки во взбесившееся Дракулу. Он истошно завопил, раздирая глотку:

— Ударил ее! Ударил!!!

Через две недели, отрабатывая дальше список, я добрался до одного знакомого лица — главного режиссера «Завалинки» Славы Грасского.

Паранойяльная шизофрения. Наблюдается агрессив-склонность к вызывающему антиобщественному поведению.

Обладает задатками лидера, собирает вокруг себя людей различного склада и социального положения — так гласила справка. Насчет консолидации людей различного склада я смог убедиться лично.

Дверь мне открыла сильно декольтированная, в причудливом туалете от Зайцева девица. — К Славику? — взвизгнула она радостно. — Парниша, я тебя люблю, хоть у тебя и рожа, как у нашего участкового… Ха-ха, шучу, красавчик.

Она влажно чмокнула меня в губы и пропустила в квартиру. Там было дымно, людно и шумно. В руках у людей были банки с пивом, стаканы с шампанским и женские плечи (а то чего и похлеще!). Полуголая деваха с наголо бритой головой, на которой масляной краской была нарисована пышная прическа, сидела на рояле. А тип со зверским выражением лица, во фраке в горошек наяривал на нем «космическую музыку». В типе я узнал руководителя модной группы «Крик мартокота», с которой у «Завалинки у Грасского» был совместный коммерческий проект. Сам Грасский возвышался на старинной тумбе с гнутыми ногами в позе Маяковского с плаката и читал стихи Байрона. Первые пять минут он срывал аплодисменты, все чаще переходящие в свист. После пятого стихотворения его просто скинули с тумбы, и он упал, черти его дери, прямо в мои объятия.

За время, прошедшее с моего посещения «Завалинки», Грасский успел приобрести вполне пристойный вид. Он Добрил голову, оделся в черный смокинг, нацепил на шею желтую бабочку в красный горошек. Теперь он почти походил на человека. И человеком, на которого он почти походил, был народный артист Филиппов в роли Кисы Во-робьянинова, если бы ему сбросить годков двадцать.

Вы?! — Грасский узнал меня сразу и моментально деловито озлобился. Оттащив меня в сторону, базарно осведомился:

— Что вам здесь надо, милиционер?

— Обхожу поднадзорных. Тех, которые лежали в психиатрических лечебницах.

— А причем тут я?! В лечебницу меня затолкали злопыхатели ! Вышел оттуда благодаря протестам союза театральных деятелей, комиссии по правам человека, хельсинкской группы и лично посла Соединенных Штатов Америки. Понимаете — Соединенных Штатов! А ты кто такой?!

— Уж не посол, конечно. Поэтому предпочитаю всех психов проверять сам, а не доверяться хельсинской группе, — мне надоело разводить дипломатию. Моя некогда стальная нервная система в последнее время стремительно ржавела.

— Что?! Да ты сам псих! А их я ненавижу! Это мое кредо! .

— Да, отбросы Вселенной, — кивнул я, вспомнив высказывания самого Грасского.

— Вот именно! — режиссер заводился — А отбросы утилизируют. Они исчезают!.. А сейчас двигай отсюда. Не то «Голос Америки» натравлю. Вон его корреспондент, — он кивнул на скучного очкастого субъекта, что-то ищущего в вырезе незнакомки, открывавшей мне дверь…

Тот самый разговор об «отбросах» выплыл в моей памяти через несколько дней. Я тогда как раз понял, что в Москве в последние полгода исчезают психбольные!

Первым я обнаружил исчезновение сумасшедшего изобретателя, трудившегося над эликсиром молодости и пастой для выпадения зубов. Потом выяснил, что пропал «Черепашка-ниндзя». Затем установил, что куда-то исчез родной брат великого американского гангстера Лакки Лучиано.

Меня кольнуло дурное предчувствие. Интуиция подсказывала — тут что-то есть, а она меня редко подводит. Я совместил данные оперативно-розыскного отдела ГУВД, занимающегося розыском без вести пропавших, с картотекой подучетников… За последнее время их испарилось более полусотни. И сей факт, похоже, никого не волновал… Первая мысль была — орудует банда, ставящая целью завладение квартирами психбольных. Но оказалось, что никто квартирами их завладевать не собирался.

К начальству со своими выводами я не спешил. Нужна тщательная проверка. Необходимы еще факты, чтобы не быть поднятым на смех. Нужно еще поработать с «контингентом» — если в этой среде правда что-то не в порядке, то я обязательно наткнусь на это что-то. Я так и поступил. И оказался прав.

В тот день, отведав Кларину яичницу, я двинул продолжать отрабатывать очередных подучетников. На очереди у меня был Шлагбаум (это фамилия, а не кличка, и не продукт бреда). Кто же мог предположить, что после этой встречи все пойдет вверх тормашками!

Мне открыл дверь худощавый собранный господин лет сорока с длинными волосами. На его носу приютились круглые очки-велосипед, бывшие модными пятьдесят-сто лет назад.

— Заходите, — порывисто воскликнул он, втащил меня за рукав в комнату, выглянул на лестничную площадку, огляделся и осторожно закрыл дверь. — Я ждал вас, товарищ…

Комната была обставлена скудно и бедно. В ней среди бумажного мусора возвышались три грубых стула и не менее грубый корявый стол, на котором располагалась древняя машинка «Ундервуд». Рядом с машинкой были навалены стопки испечатанных листков. Длинные кривые полки ломились от груд беспорядочно набросанных книг и журналов. Раскладушка была аккуратно застлана серым одеялом — такие выдают в каптерке в военно-строительных частях и дисциплинарных батальонах. На выкрашенной в болотно-зеленой цвет стене висел детекторный приемник.

Зато в углу стояли роскошный телевизор «Панасоник» — тот самый, с плоским экраном, «мечта всей вашей жизни», и видеомагнитофон «Сони-трилоджик», тоже тот самый, из разряда рекламной мечты.

Я прошел в комнату, огляделся.

— Вы с ума сошли! — Шлагбаум схватил меня за рукав и резко вытащил в коридор, оставив там в полной растерянности.

Он метнулся в комнату, задернул там плотные шторы, после чего там стало темно, как в фотолаборатории. Затем зажег тусклую желтую лампочку в самодельной настольной лампе.

— Теперь можете проходить… Как вы неосторожны.

В Лондоне совсем забыли о конспирации?

— Почему в Лондоне? — поинтересовался я.

— Ах, вы не из Лондона. Цюрих? Париж? Я пожал плечами и издал маловразумительное восклицание, которое можно было расценить как согласие.

— Ах, Париж, — закатил глаза Шлагбаум. — Я был там много раз. С Мартовым мы издавали там газету ' «Новое слово». Это были хорошие времена. Мы были молоды и наивны, — он вздохнул и неожиданно схватил обеими руками мою кисть, встряхнул в горячем дружеском приветствии. Пальцы у него были тонкие, . как прутики, крепкие и цепкие, как крючья монтерской кошки.

— Я уважаю ваш поступок, товарищ! — возбужденно воскликнул он.

— Ну…

— Не скромничайте, — он отпустил мою руку и забегал по комнате, сопровождая свою горячую речь яростной жестикуляцией. — Горлопаны, безответственные демагоги и соглашатели на уютных конспиративных квартирах на Западе в узком кругу дерут глотки о благе народа, хотя они страшно далеки от этого самого народа. Время слов кануло в Лету. На дворе время действия! Действия жестокого, решительного! — он вскипал моментально, как вода в электрическом чайнике «Тефаль», и мгновенно охлаждался, как индейка в морозильной камере «Электролюкс». Неожиданно спокойно он осведомился: