Морф - Клименко Анна - Страница 58

Он быстро приблизился, ступая неслышно как кошка, подошел почти вплотную, так, что я даже ощутила заманчивое тепло живого человека. В этот миг что-то сломалось в душе, и я была готова броситься мальчишке на шею, лишь бы только отогнать сковавший меня холод, но… Естественно, не смогла и пальцем шевельнуть. Гверфин резко встряхнул темным свертком, который держал в руках, оказалось — плащ. Он накинул мне на плечи тяжелую ткань, застегнул у ворота фигурную пряжку, затем отошел на шаг полюбоваться результатом. Последний был скорее всего настолько убог, что не вызывал даже смеха. Гверфин тяжело вздохнул, и наконец наши взгляды встретились.

— Ты на меня сердишься, да? — спросил он тихо.

О, нет, мой драгоценный. Сейчас я даже не сержусь. Все, что мне нужно — это твое тепло, а не этот дурацкий плащик. Я бы обняла тебя как возлюбленного, положила бы голову на плечо, закрыла глаза и хотя бы на миг почувствовала себя живой.

— Послушай, Ирбис… — он перешел на шепот, — я правда не мог тебе сказать раньше. Я поклялся отцу, понимаешь? Ты выпустила в мир ужасное, кровожадное создание… Я пытаюсь уговорить отца, чтобы он тебя отпустил, но он уперся как баран, говорит, что, мол, пусть Шерхем решает, что делать с этой дрянью… ох, прости. Но отец не в себе с того утра, как обнаружил пропажу. Он перерыл замок вверх дном, он обошел все с собакой, но тварь исчезла бесследно. Или слишком хорошо затаилась и выжидает. Хотя собака — должна отличить ее от живого человека. Понимаешь, пока ты не взломала ту дверь, замок был в сохранности, а теперь…

Я поморгала. Это единственное, что оставил мне Штойц. Если бы могла, то заплакала. И обязательно бы попросила обнять себя покрепче, хотя бы на одну крошечную минутку. Гверфин нахмурился, лоб прорезала столь знакомая уже упрямая складка.

— Я не отступлюсь, Ирбис. Я не отстану от отца, пока он тебя не освободит. Глупо наказывать за незнание, верно?

«Но незнание не освобождает от ответственности», — пронеслись в голове любимые слова моего дражайшего папеньки, Мориса Валле.

Нет, в том, что я выпустила на свободу не просто эльфа, сомнений уже не возникало. Но — Хайо! — почему они не захотели сказать мне раньше? Почему заставили бродить в тумане посреди лабиринта загадок и недомолвок, чтобы в итоге я устремилась за дразнящим болотным огоньком?

— Отец отправил Рофа за господином Виаро. Рофа ведет магия, и никого, кроме Шерхема, он привести не должен, — задумчиво сказал Гверфин, — если этот Виаро тебе друг, то он не даст тебя в обиду.

«Или, узнав последние новости, загонит в сердце осиновый кол», — я мысленно усмехнулась.

Надо полагать, Шерхем Виаро не придет в восторг от сделанного мной.

— Не держи зла на моего отца, — попросил Гверфин, — он… хороший.

Безусловно хороший, Гвер. Наконец-то ты это понял. Быть может, даже перестанешь ревновать его к каждой юбке.

Внезапно Гверфин придвинулся еще ближе, быстро чмокнул меня в щеку и, словно испугавшись собственного поступка, рванул прочь, в темноту. Я осталась во власти смертного холода, все еще чувствуя прикосновение его горячих губ.

Охр. Только этого мне не хватало. Оставалось надеяться, что нынешний поцелуй был не более чем данью учебе в карьенской академии: может, там, в столице, это у них обычное дружеское прощание?

Я прикрыла глаза, попробовала поспать, чтобы скоротать время до прибытия Шерхема. А потом медленно, очень медленно начала проваливаться в странное полусонное состояние, когда видишь себя со стороны, понимаешь, что надо бы проснуться — и не можешь.

Вокруг застыл странный серый лес. Он выглядел так, как будто по нему прошелся ураган: деревья повалены, корни торчат как растопыренные пальцы стариков, все покрыто пятнами плесени и странной слизью, словно минуту назад здесь ползала тысяча жирных гигантских улиток. И посреди всего этого великолепия — мыльные пузыри, яркие, у каждого на дрожащем зеркальном боку по радуге. Я остановилась, озираясь: местечко было, мягко говоря, гадким. И вдруг увидела Шерхема. Узнала, правда, я его с большим трудом — привыкла, что он вечно в тряпье ходит, а тут кафтан бархатный, рубашка белоснежная, только вот… Вся в крови, и на серую землю тянется черная глянцевая струйка, и взгляд застывший. Кажется, я закричала, заорала во всю силу легких, рванулась к нему и, упав рядом на колени, приподняла голову. Он был еще теплый, но жизнь ушла безвозвратно, сердце не билось в развороченной груди.

— Не надо, не надо, не надо! — шепчу я, сжимая в ладонях лицо, вдруг ставшее таким неизмеримо дорогим, — пожалуйста, вернись, как же я буду без тебя? Как же я?..

А потом приходит осознание того, что — все. Его уже не вернуть. Захлебываясь рыданиями, я раздираю ворот рубашки, моего талисмана нет и в помине, куда ж ты его дел, почему снял?.. Талисман, мой талисман… И вдруг руки сами собой опускаются туда, где под моими ребрами суровой ниткой сделан шов. Кто я такая? Да никто по большому счету, так, неудавшийся маг-вышивальщик, по которому никто не будет плакать. А вот емусейчас очень бы пригодилась та штука, которую я ношу под сердцем.

С хрустом рвется кожа, но я продолжаю, стиснув зубы, раздирать шов. Глубже, глубже, пальцы касаются чего-то твердого и холодного наощупь… Только бы успеть вложить талисман в грудь лекарю, до того, как сама провалюсь в небытие.

***

Я задергалась как кузнечик на булавке и проснулась с криком. И тут же с головой ушла в воду, горячую, кисло пахнущую лимонами. Охр. Я снова могла двигаться! Штойц, мать его, сам передумал или Гверфин его урезонил? Я вынырнула, кашляя и отплевываясь, по глазам резнуло ярким светом полудня. Потом, наконец, оперлась о бортики лохани, приподнялась — и тут же, охнув, нырнула обратно. В углу комнаты, положив ногу на ногу и покачивая носком сапога, сидел господин Виаро.

Я затаилась как мышь, спрятавшись в воду по подбородок. Хайо, что я ему скажу? А что он скажет мне? С момента нашего расставания Шерхем почти не изменился: такой же тощий и злой, только шевелюра отросла, и в обрамлении беспорядочно висящих черных прядей лицо казалось еще более худым и болезненным. На коленях он держал сложенные полотенца, вцепился в них так, что костяшки побелели. И — тоска во взгляде, смертельная тоска, ни проблеска надежды.

— Плохи наши дела, малыш, — с убийственным спокойствием подытожил он и умолк.

Молодец, Шерхем. Я и без тебя уже догадалась, что плохи, иначе Арнис не поставил бы меня вместо статуи. Может, хотя бы ты не будешь ходить вокруг да около и расскажешь, кого же я отпустила на волю?

— Ты слишком долго простояла без движения и окоченела, — сообщил он, и тут же добавил, как будто извиняясь, — Арнис, когда злится, совершенно собой не владеет. Что толку махать кулаками после драки? Вернее, к чему все эти наказания, когда все уже решено?

Сказано это было таким замогильным тоном, что у меня мурашки по коже побежали.

— Что… решено? — просипела я.

— Судьбы решены, — мягко отозвался Шерхем, — я пришел так быстро, как только смог. Пришлось пообщаться с собачками, и только после этого я смог войти в замок… Вылезай, если согрелась, поешь. Мне надо было еще раньше тебе все рассказать, наверное, но исповедоваться и каяться мне не хотелось, а тебе это знание не принесло бы никакой пользы.

— Зато незнание принесло вред, — буркнула я, — как это тебе удалось уговорить Арниса, чтобы он снял заклятье?

Шерхем поднялся со стула, сложил полотенца на край лохани и деликатно отвернулся. Я с сожалением выбралась из горячей воды, быстро вытерлась и уже начала озираться в поисках одежды, когда лекарь спокойно сказал:

— Ты — единственный человекздесь, с которым можно оставить Гверфина, когда мы уйдем. К тому же, тебя чрезвычайно сложно убить…

Я подавилась собственным дыханием. Трясущимися руками завернулась в холстинное полотнище, обошла Шерхема и остановилась перед ним.

— Что? Куда это… вы уйдете?

Он вдруг улыбнулся, жалко и скорбно, как умирающий.