Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Короткевич Владимир Семенович - Страница 44

И она добавила:

— Очень сильный. Буквально сильнее всех. Но кто?

«Поверил и этому. Да с тобой можно делать что угодно. Можно лгать даже совсем бессмысленно и неправдоподобно. И сейчас ты поверишь всему, а потом опять дам тебе надежду. Щенок».

— В городе говорят, что тебе это не всё равно. Потому я и пришла. Возможно, это ложь, но некоторые утверждают, будто и она... будто и ей прошлой ночью было не всё равно. Ну, это уже так. Враньё. Могла и сама сказать. Мало ли откуда может притащиться баба ради чести понести от Бога или хотя бы просто сбрехать, похвалиться этим... Такая порода.

Эти слова, как липучая паутина, опутывали его, застили свет, связывали, стискивали, мешали дышать.

— А муж? — еле слышно спросил он.

— Говорят, вроде такой дурак, что всё равно до самой смерти ни о чём не догадается.

Мир завертелся в глазах Братчика. Какой-то скрежет стоял в ушах, давил на перепонки. И липучие нити вертелись вместе со светом. А потом свет померк.

...Он лежал ничком, головой в поваленные бутылки. Лежал, отбросив одну руку и неловко подвернув другую. Испуганная таким исходом, женщина отшатнулась от него, словно хотела забиться в угол. А над неподвижным телом стояли апостолы. Никто ничего не понимал. И вдруг пришло облегчение.

— Ну вот, — сказал Матфей. — Нажлуктился, как свинья.

— Чужое, почему не жлуктить, — усмехнулся Варфоломей.

Филипп из Вифсаиды притащил ведро:

— Эва... Стащите его с ковра... Пусть бы оно...

И плеснул воды на голову Христа.

Четыре всадника, наблюдавшие эту сцену, тронули с места коней.

— Ну вот... — сказал Лотр. — Нам тут больше делать нечего. Остальное она довершит...

— Жалко, наверное, ваше преосвященство? — спросил епископ Комар.

— Захочу — вернётся. Поехали. Видите: молнии.

Молнии полосовали небо чаще и чаще. Первый порыв свежего ветра шевельнул плащи.

— Кстати, об этой комедии, — заговорил Лотр. — Рим забеспокоится. А нам что? Не получилось — получится в другой раз.

И вдруг славный Григорий Гродненский, крепко, видимо, пьяный, начал бурчать и ругаться:

— Ну ладно, мерзкие вы еретики... Пускай... Но богохульствовать зачем, содомиты вы?.. Не только младенцев монастырских — истину вы укрываете, адамиты, наготою своею богомерзкою похваляющиеся.

— Чего ты? — спросил Комар.

— А что? Брехала самозванцу эта ваша Магдалина, богохулка, дочь Сатаны и папской полюбовницы. Станет Бог после этого мелкого жулика с той девкой спать? И какой ещё там магнат?

— А почему? — спросил друг Лойолы. — Разве Пан Бог не самый влиятельный и сильный магнат на белорусской земле? И разве монашки не Божьи невесты? Всё правильно.

— А разве Бог не сумеет отличить девку от молодицы? — взорвался Болванович. — Разве Небесный Муж — дурень?!

— А вы что, другого мнения? — прищурился доминиканец.

Он запахнулся в плащ. Кони исчезли в ночи.

Весь мокрый, он сидел у ковра и сжимал в руке кубок. Теперь он действительно был тяжело, до обморока пьян. Магдалина обнимала его, тёрлась щекой о его щёку, овивала волосами его шею — он был безучастен. Патлы волос падали, мокрые, на лоб, и под ними дрожали до безумия расширенные зрачки.

А голоса ревели и ревели старую школярскую песню. И она гремела и вырывалась из покоя в ночь, под молнии.

И звероподобной октавой бурчал Иаков Алфеев меньший, верзила с осоловевшими глазами:

Слушая это, Братчик будто от сердца отрывал слова:

— Пейте, хлопцы. Остаёмся здесь.

Раввуни стоял над ним.

— Плюнь, Юрась.

— Христос, — мрачно поправил тот. — Иди ты с утешениями. Иуда... Давай ломать комедию.

Иуда развёл руками и внезапно сорвался:

— Нет, вы посмотрите на этого идиота! Раньше я думал, что большего идиота, чем Слонимский раввин, не сотворил мудрый Бог. Но теперь вижу, что нам с ним повезло всё же больше, нежели белорусам с тобой... Ша!.. Прошу тебя... Бери коней, деньги, нас...

— Ты мне д-друг?

— Я тебе друг. А ты мне?

— И я тебе друг.

— Тогда пойдём. Не сегодня-завтра случится ужас. Горе мне, мама моя! Так распуститься... Пьяная свинья! Юрась!.. Христос!.. Боже мой! Лихорадка тебе в голову! Брось эти глупости! На дыбу захотел? Убежим...

— Всё равно. Вернёмся, Иуда. Нет любви на свете. Напрасно распялся Бог. Обман один. Всё равно. Пейте. Гуляйте. Останемся до смерти в этом дерьме.

Христовы глаза пьяно и страшно заблестели. Он грохнул кулаком:

— Останемся. И гор-ре всем! Свяжем! Скрутим! Всё княжество, всю Беларусь и всю Корону... Разнесём магнатские замки! Всех д-до-станем-м! И с женщинами лживыми!

— Милый! Дражайшенький! Может, ты бы поблевал? А? Поблюй... И потом тихо-тихо пойдём, и пускай они здесь удавятся со своим Паном Богом и со своею верой. И пусть у них будет столько вшей в головах, сколько было обиженных ими от дней Исхода и до наших дней. Пусть будет у них столько вшей и не станет рук, чтобы почесаться.

— Д-душит меня... Теснит. — Глаза Христовы потемнели, обвисли руки.

У него резко изменилось настроение: на месте Машеки сидел теперь Иеремия.

— Пророки пророчествуют ложь, и священники извергают брехню, и народ мой любит это. Ну что ты будешь делать после этого? Как сказал... ещё... Иеремия.

— Пхе, — утешал Раввуни. — Да наплюй ты на них. Да они же все сволочи. Этот добренький, умненький Босяцкий, и эта свинья Комар, и та трефная курица Болванович. А Лотр? Уй, не говорите мне про Лотра!

Магдалина увидела, что Юрась достаточно пьян, чтобы проглотить новую порцию лжи, но не довольно, чтобы напрочь забыть сказанное ею раньше.

В покое было совсем пусто. Апостолы исчезли. На ковре не осталось никакой еды. Хоть бы крошечку оставили.

— Иди, Иуда, — проговорила она. — Ты только мешаешь. Ты понимаешь? Иди. И возьми с собой девушку.

— Я понимаю. — Иуда чуть шатался. — И правда, так будет лучше. Не бросай его.

— Я его не брошу.

— Не бросай! Подари ему теплоты! — молил за друга Иуда. — Иначе мне будет стыдно моей.

— Иди, — мягко сказала она. — Не стыдись. Ему будет не хуже.

Раввуни поднял девушку, та прижалась к нему, так они и вышли. Магдалина встала, закрыла за ними двери и вернулась к Юрасю, который бормотал чтото, сидя, то ли во сне, то ли в прострации.

— Иисус, — тихо позвала она. — Пойдём отсюда. В поля.

— Всё равно... Нет честных женщин... Нет правды... Предательство... П-пейте, гул-ляйте!

— Тихо! А ты знаешь, что я не верю этим сплетням? Что это неправда?

Она повторила это ещё пару раз и вдруг увидела почти здравомыслящие глаза. От неожиданности сердце чуть не остановилось у неё в груди.

— Не веришь? — Христос помотал головой.

— Почти не верю. Ходят и другие толки. Только я не хотела говорить при других... У мечника вроде бы есть сильные враги, и то ли сам он, распустив слухи о браке, вывез дочку, то ли сами эти враги выкрали её.

— Что же правда? — снова на глазах пьянея, спросил он.

— Я не знаю. Может быть и то, и то. Могут быть лжецами и мужчины, и женщины.

— Кто враги?

— Как будто какой-то церковник.

— Ты меня убиваешь. Что же это такое?!

— Я говорю: может быть всё. Но разве тебе самому не нужно отыскать, убедиться, знать правду, знать что-то одно?

— Нужно.

— Ну вот. И поэтому пойдём из города. Завтра же.

— Пойдём... Завтра же.

— Я пойду с тобой. Я не брошу тебя. А сейчас ложись. Я лягу с тобой.

Она притащила из угла одну шкуру и почти свалила её на пьяного. Затем разула его и накрыла другой шкурой его ноги.