Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Короткевич Владимир Семенович - Страница 41

Ветви опускались за ними. Он обнял её за талию, и они шли. Потом остановились.

Запрокинув лицо, она глядела на него, как на священное изваяние, что внезапно ожило. И он, неожиданно хрипло, спросил:

— Как тебя зовут?

— Я — Анея, — сказала она. — Анея... Мне кажется, это сон... Это не сон?

А он вспомнил унизительные голодовки и странствия.

— Сон, — промолвил он. — Твой и мой. Ты — Анея... А я...

— Не надо, — смущаясь, пролепетала она. — Я знаю, кто Ты... Сегодня Ты возвышался над всеми, и солнце было за Твоею спиной. У меня подгибались колени... Где Твои крылья?

«Пане Боже, — с болью подумал он. — Спросила бы она лучше, где мои рога».

Ему сделалось мучительно больно... Крылья... Знала бы Анея, как они добывали хлеб, как он испугался пытки, как решил жить, подобно всем, волком и жуликом, подлым предателем, ибо иначе нельзя. Он будет так жить. А она говорит о крыльях.

Ясно, что она любит вовсе не его, бродягу и мошенника. Перед нею Бог. Воле Его не перечат. Пожелай Он только — сделает всё: убьет себя, нагою пройдет по улицам, и вот это... Он чуть не плакал от страшного унижения и нестерпимой тяги, от любви к ней. Он чувствовал себя обманщиком, поругателем святынь, тем, кто топчет доверие недалёкого и доброго человека. Он знал, что не простит себя, и брезговал собой, и ненавидел себя, и ненавидел Бога. И жили в его сердце ревность, ненависть и гнев.

— Ты любишь меня? — с надеждой спросил он.

— Я люблю Тебя, Боже наш.

— А я? — мучительно вырвалось у него из груди. — А если бы я был другим... Тогда... ради меня самого?..

— Но Ты не другой. — В её глазах жили одержимость и безумный, сомнамбулический экстаз. — Ты не можешь быть другим... Ты — Бог. У Тебя золотые волосы. Искры в них.

Этот шёпот заставлял его дрожать. Что ж за напасть такая? Он терял голову. А вокруг были дебри из цветов.

И в этих дебрях она упала перед ним на колени. Растерянный, он попробовал поднять её, но встретил такое сопротивление, что понял: не справится. Женщины никогда не стояли перед ним на коленях. Это было дико, и он поторопился также опуститься на колени, перешагнув ещё одну ступеньку к последнему.

В лунном тумане звучало издали пение: «Ангел, вошед к ней, сказал: радуйся, благодатная! Пан Бог с тобой; благословенна ты между жёнами».

«Благословилась, — думал Христос. — Всё равно что с первым встречным. Радуйся! Есть чему радоваться».

Она плакала, обнимая его. Возможно, от счастья.

— Я знала... всегда... Я ждала кого-то... Не купца, которому — деньги... Не смердящего воина... Кто-то явится ко мне когда-нибудь... Но я не думала, что так... Что Ты... Ты явишься ко мне... Почему так долго не прилетал?.. Целых семнадцать лет?

— Недавно только научили, — грустно сказал он. — Когда вылетел из коллегиума.

Он глядел на неё. Она была прекрасна. И она не любила его. Она говорила это другому. Он захлебнулся от ревности и не смог больше молчать:

— Анея... Ты же это не мне... Ты — другому... А я простой школяр, бродяга, жулик.

Она не слышала. А может, не способна была слышать, и слова сейчас сделались для неё лишёнными смысла звуками.

— Не надо, — как глухая, произнесла она. — Я знаю Твоё смирение. Простая холстина, пыль дорог, Воздыхальня, где Ты ниже разбойника. Но я же знаю, кто Ты. И я люблю Тебя. Я никого ещё так не любила.

В возмущении и обиде он оторвался от неё, хотя это и было свыше его сил. Глухая обида двигала им.

— Ты не хочешь слушать. Я пойду.

Она вся сжалась.

— Я знаю, — тихо-тихо сказала она. — Я же знаю, что не достойна Тебя, что это небо подарило мне незаслуженную милость. Хочешь — иди. Всё в Твоей святой воле. Нет Тебя — пусть тогда пекло... Зачем мне жизнь, если меня покинул мой Бог?

И он понял, что она так и сделает. Нельзя было её переубедить. И нельзя, смертельно опасно было не совершить подлости, оставить её и уйти.

Замкнулся круг. И он, разрываясь от презрения к себе и неистового влечения к ней, сдался, поняв, что ничто более невозможно, кроме того, что должно произойти.

«И сказал ей Ангел: не бойся...» — летело издалека, словно с самого неба, пение. Март шагал по земле. И она закрыла глаза и, дрожа, прошептала:

— Поцелуй меня, мне страшно. Но это, наверное, так и должно быть, когда приходит Бог... Я верю Тебе.

«Верит? Мне?» — успел он ещё подумать с непомерным изумлением, но губы его уже припали к чему-то, и этого он ждал всю жизнь, и поплыли ближе к его липу травы, и остановились, а после, через несчётные столетия, содрогнулась земная твердь.

Летели откуда-то голоса, слышались за стеной шаги, смех и звуки лютни. В лунном сиянии запели молодые голоса:

Тихий голос говорил, что кто-то любим, мил и желанен. А над всем этим в лунном дыму простиралось бездонное небо, и мигала в нём то белая, то синяя, то радужная звёздочка.

Утром он перепрыгнул через ограду:

— Я приду вечером и заберу тебя.

— Да... Да...

— Навсегда. Только я должен подготовиться.

— Я жду.

...Он шёл улицей, и лицо его было обновлено тем, что с ним случилось. Возможно, потому, что в нахальных когда-то, плутовских глазах жило тихое и доброе сияние.

Ещё издалека он увидел, что навстречу ему движутся двенадцать обеспокоенных апостолов. Но раньше, чем он успел хоть немного приблизиться к ним, на него вывалился из переулка пьяный с утра, страшный и звероподобный в своих шкурах Ильюк Спасоиконопреображенский.

— А-а, Иисус милостивый. — Он еле держался на ногах. — Вот где встретились! Позвольте ручку. Я ж, можно сказать, твой Илья. Тот, про которого ещё Исайя говорил: «Глас вопиющего в пустыне». Я... — и тут он с размаху шлёпнулся в лужу, — Иоанн Креститель.

— Что это за свинья? — брезгливо спросил Тумаш.

— Илия, — сказал Братчик. — Каков предтеча, таков и мессия.

— А я ж... готовил путь твой перед тобой.

Фома-Тумаш подмигнул. Сила-Иаков и Лявон-Пётр схватили предтечу за руки и поволокли. Он пахал ногами землю, делая две борозды.

— Не узнаёшь? Отрекаешься? А я ж тебя в Иордан макал! Ну погоди-и! Пророчил я! Узнаешь ты теперь мои пророчества! Голос Божий был у тех ночных людей! Погоди-и!

Юрась плюнул и пошёл дальше.

Когда все они сворачивали с Мечной улицы на улицу Ободранного Бобра, навстречу им попались два десятка всадников в красных плащах — замковая стража. За ними тащилась обшарпанная закрытая карета, запряжённая парой добрых белых коней.

Христос не обратил на них внимания. Ему было не до того.

...Спустя несколько часов они сидели в покое Юрася и пререкались. Пререкались упорно.

— Женится он, — насмешничал Лявон-Пётр. — Не успел явиться пан Иисус, как он, видите ли, женится. — Табачные глаза Лявона бегали. — Ясно, что здесь такое: брак под кустом, а свадьба — потом.

— Я тебе, Лявон, сейчас дам по твоей апостольской лысине, чтоб языка своего ядовитого лишился, — спокойно ответствовал Юрась.

Конавка утратил равновесие. Заскулил чуть ли не с отчаянием:

— Да ты понимаешь, что это такое будет, твоя свадьба? Ты же сразу как Христос накроешься. Ты же сам недавно говорил, что будешь плыть, куда судьба вынесет, возвышаться, власть брать, деньги брать. — И передразнил: — «Раз уж останусь в этом навозе, pa-аз все они такие свиньи».

— Вчера думал, — отрезал Братчик. — А сегодня гадко мне.

— Иоанна Крестителя помнишь? — нервно спросил горбоносый мытарь. — Злодеи мы. Нельзя остановиться, раз попали, как сучка в колесо. Визжать да бежать. Остановишься — они тебе припомнят, кто ты и что ты. На дыбе вспомнишь, какое оно, вознесение да на небо взятие. Люд тебя на куски разорвёт.