Горькая сладость - Спенсер Лавирль - Страница 66

— Чем занимаешься? — наконец спросил Эрик.

— Приехала Бруки. Она помогает мне переклеить бордюр на обоях в гостиной.

— А-а... — Казалось, разочарование совсем сломило его. — Тогда не буду мешать.

— Да.

— Я просто хотел сказать тебе, что лучше мне сегодня не приходить.

— Ну... Хорошо. Я все понимаю.

— Так нечестно, Мэгги!

— Да, я понимаю, — спокойно повторила она. — Позвони, когда сможешь.

— Мэгги, прости меня...

— До свидания.

Она положила трубку прежде, чем он успел договорить. Он переживал весь остаток дня. Потерянный. С остановившимся взглядом. Издерганный. Среда. Нэнси вернется домой в пятницу около четырех. Эти два дня представились ему бесконечной пустыней, хотя, когда Нэнси придет, Эрик окажется лицом к лицу с тем, что натворил.

Он поднялся наверх, лег на кровать, закинул руки за голову, не в силах унять дрожь. Эрик подумал, что надо пойти к Майку. Или к Ма. Поговорить с кем-нибудь. Да, конечно, он поедет к Ма. Чтобы напомнить бак горючим.

Эрик поднялся, принял душ, побрился, протер лосьоном лицо. И грудь. И гениталии.

Что ты делаешь, Сиверсон?

Собираюсь навестить Ма.

Протерев член лосьоном?

К черту!

Ладно, приятель, кого ты хочешь обмануть?

Он отшвырнул флакон с лосьоном, выругался, поднял глаза, и его второе «я» взглянуло на него из зеркала.

Стоит сходить туда еще раз, ты будешь ходить постоянно и закрутишь настоящий роман. Ты этого хочешь?

Я хочу быть счастливым.

Ты думаешь, что сможешь быть счастлив, притом что женат на одной, а влюблен в другую?

Нет.

Тогда иди к Ма.

Эрик отправился к матери. Он вошел, не постучавшись. Она стояла возле раковины и мыла посуду. На Анне были темно-бордовые слаксы и желтый свитер с рисунком зеленого щуренка, попавшегося на удочку.

— Смотрите, кто пришел! — обернувшись, воскликнула Анна.

— Привет, Ма!

— Что, издали учуял запах моих швейцарских бифштексов?

— Я только на минутку.

— Ну да, рассказывай! Я почищу для тебя еще пару картошин.

Эрик заполнил бак топливом. Съел швейцарский бифштекс и гору картофельного пюре с мерзкими зелеными бобами (в наказание). Потом уселся на продавленный диван, посмотрел какую-то телеигру, полтора часа глазел на соревнования по борьбе (что было еще худшим наказанием), посмотрел детективный фильм и таким образом благополучно досидел до десяти часов.

И только потом он потянулся, поднялся и разбудил мать, которая вздремнула на своей любимой качалке.

— Эй, мама, просыпайся и ложись в постель.

— Уух?.. — пробормотала она. Уголки ее губ были мокрыми. — Уходишь?

— Да, уже десять часов, спасибо за ужин.

— Ну-ну...

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он забрался в «Старую Суку» и пополз со скоростью ледника, убеждая себя, что если протянет еще полчаса, то доберется до Рыбачьей бухты, когда будет уже слишком поздно заходить к Мэгги. Въехав в город, он уговаривал себя, что направляется к Коттедж-Роу только затем, чтобы посмотреть, горит ли еще свет в ее окнах.

Поравнявшись с сугробом у ее дома, он все еще убеждал себя, что подкрадется по тропинке, только чтобы посмотреть, все ли с ней в порядке.

Увидев отсвет от окон первого этажа, он приказал себе уезжать. «Сиверсон, не отрывай зада и продолжай двигаться!»

Отъехав от дома метров на десять, он притормозил и остановился посередине дороги, невидящим взглядом уставясь на чью-то крышу над темным чердачным окном.

Не делай этого.

Я должен.

Катись к черту.

— Сукин ты сын, — пробормотал он и включил заднюю скорость.

Перекинув руку через сиденье и повернувшись, он повел машину задом со скоростью тридцать миль в час. Остановился в самом начале боковой дорожки. Заглушил мотор. И застыл, глядя на кухонные окна Мэгги, видимые между сугробов и слегка освещенные светом, падающим из внутренних комнат дома. Почему она не спит? Уже одиннадцатый час, и любая женщина, у которой есть хоть капля здравого смысла, перестала бы ждать парня в такое время. Да и любой парень, у которого сохранилось хоть немного уважения к себе, оставил бы ее в покое.

Он резко открыл дверцу грузовичка, спрыгнул на снег, с шумом захлопнув ее за собой, перескакивая через ступеньки, взбежал по лестнице и, задыхаясь, остановился перед дверью. Эрик резко постучал, чувствуя, как перехватывает горло, и стал ждать в темноте веранды, когда она пройдет через темную кухню и откроет ему.

Наконец дверь открылась. Она стояла в проеме в длинном стеганом халате, окутанная ночными тенями.

Он попытался что-то сказать и не смог: все заготовленные извинения и просьбы застряли в горле. Так они и стояли в темноте, молча, страдающие от всесокрушающей и беспощадной тяги друг к другу. Но вдруг она шевельнулась, стремительно рванулась к нему и стала целовать, как целуют женщины вернувшихся с войны мужей.

— Ты пришел...

— Пришел, — повторил он за ней, и, приподняв в объятьях на вершок от пола, перенес через порог веранды.

Резким движением локтя он захлопнул за собой дверь с такой силой, что не успевшая опасть занавеска осталась снаружи и ветер с яростью набросился на нее. В полутьме кухни они целовали друг друга, жадно и безудержно, срывая одежды и швыряя их куда попало. Их нетерпение стремительно нарастало: груда сброшенной на пол одежды, руки, жадно исследующие тело другого, почти маниакальное, неуправляемое желание найти, дотронуться и попробовать на вкус каждую его частицу. Его губы у нее на груди, на животе, между ног. Она ловит ртом его возбужденную плоть. Ее спина прижата к кухонной двери. Руки Эрика обхватывают ее талию и тянут вниз. Она падает на колени на груду сброшенной одежды и лихорадочно совокупляется с ним, содрогаясь всем телом, задыхаясь и выплескивая в крике разрядившуюся страсть. Теперь это были два человека, измотанных и сникших, медленно возвращающихся к жизни.

Все кончилось там, где и началось — у кухонной двери. Они лежали, ошеломленные, отрешенные друг от друга, пытаясь разобраться в вихре чувств и эмоций.

Он откинулся на спину и смотрел, как она повернулась и отодвинулась от него, а потом села на пол и попыталась все еще нетвердой, дрожащей рукой поправить волосы. Слабый свет, идущий из дальней комнаты, позволял увидеть лишь ее силуэт. Что-то жесткое в груде одежды, на которую он откинулся, врезалось ему в поясницу. От двери тянуло холодом.

— Ты говорил, что не придешь сегодня, — прошептала она, как бы защищаясь от обвинения.

— А ты ответила «хорошо» таким тоном, будто это тебя ни капельки не трогает.

— В том-то и дело, что трогает. Я только боялась, что ты догадаешься, до какой степени.

— Теперь вот догадался, правда?

Ей захотелось плакать. Но она встала и поплелась к небольшой уборной, расположенной за кухней.

Он лежал там, где она его оставила. Щелчок — она зажгла свет. Послышался шум спускаемой воды. Вздохнув, он поднялся и пошел в том же направлении. Открыл дверь. Остановился в проеме. Голая женщина склонилась над раковиной. Помещение было маленьким и со скошенным потолком, оклеенное блеклыми голубыми обоями с широким бордюром. Здесь уместились только умывальник и унитаз, расположившись напротив друг друга. Он приметил рулон туалетной бумаги, обошел Мэгги и, стоя спиной к ее спине, справил малую нужду.

— Я не хотел приходить сегодня. Пошел к маме и задержался у нее допоздна. Когда возвращался, то думал, что ты уже спишь. И если бы в окнах не было света, не остановился бы и проехал мимо.

— Мне тоже не хотелось, чтобы ты заходил.

Мэгги ополоснула лицо. Эрик спустил воду в унитазе, обернулся и засмотрелся на склоненную над раковиной женщину. Не оборачиваясь, она дотянулась до полотенца и зарылась в него лицом. Эрик ласково провел пальцем у нее между лопатками и спросил:

— Что случилось, Мэгги, что не так?