Цыганский король - Короткевич Владимир Семенович - Страница 1

Владимир Короткевич

Цыганский король

1

Полевые гвоздики пахли ванилью, будто праздничный пирог. Михаил Яновский вздохнул, сделав такое открытие, потому что любил домашние пироги, а два дня ел только хлеб с холодным мясом и не знал, доведется ли ему еще когда-нибудь попробовать чудесных пирогов и пышек. Даже печь, где их обычно пекли, больше не принадлежала ему. Яновщину разграбили, загоновая шляхта Волчанецкого сожрала все, вплоть до незрелых, твердых, как палка, груш, а сам он, Яновский, стал преступником, которого, наверное, ищут. Нужно поспешать к незнакомому дяде по матери Якубу Знамеровскому. Он, говорят, сильный человек, не побоится Волчанецкого, он защитит. Дядя должен встретить его приветливо, посочувствовать, а потом — кто знает, — может, отнимет у Волчанецкого загаженную Яновщину и опозоренные могилы предков. Он это сделает! Он сила, а сила — все на земле.

Вот только любопытно, почему встречные в ответ на вопросы Михала о Знамеровском сдержанно улыбаются (ого! попробовали бы они улыбнуться нагло!) и говорят:

— А-а, цыганский король. Вам надо ехать по этой дороге, пан.

По молодости и легкомыслию Михал не обращал внимания на «важные мелочи», и все ему было нипочем. В силе он привык видеть добродетель, хотя окончил школу при коллегиуме и должен был знать на примерах из Катулла, что не всегда добродетелен Цезарь и что курульное кресло[1] зачастую занимает водянка. Отец его, человек со старосветскими взглядами, тоже вбивал в него такие мысли цитатами из Симона Будного. Это не помогало. Мир был неустойчив, сильные угрожали отовсюду, король защитить не мог, схизматов не обижал только ленивый. Катулл был объявлен язычником, а Будного еще двести лет назад обвинили в омерзительной швейцарской ереси, и потому он тоже был не указ.

Сила, и только сила!

Он еще не знал, чем кончает всякая грубая сила, и потому почти весело подгонял коня в направлении к Знамеровщине. Надежда убаюкивала его.

Как хорошо, как мудро все на божьем свете!

У самой дороги он увидел телегу без коня. Ободья на колесах были сбиты, и телега стояла словно на четырех солнцах — спицы напоминали лучи.

Возле телеги ходил, скребя пальцами затылок, черный курчавый человек. Серебряная, полумесяцем, серьга. Одежда — как с собачьей свадьбы. Цыган.

— Что ты здесь делаешь, человек?

— Чиню телегу. Видно, до завтра просижу.

— А потом?

— А потом повезу на себе домой. — Цыган повернул к Яновскому недоброе чернобровое лицо.

— Что же это ты так… забавляешься? — с иронией в голосе спросил Яновский.

Цыган поковырял пальцем в чубуке и вдруг взорвался:

— Видишь ли, конь ему понравился. Даем ему от каждого добытого десятка одного коня. От котлов тоже… По закону… Мало. Я спорил. Ну и вот. Ведь это же позор цыгану. Так тяжко трудиться за свою же собственность. Ободья с колес сбили… Чтоб его везли на таких колесах, когда он получит заслуженную рану в живот: со спицы на спицу, с колдобины в колдобину.

— Это кто? — спросил непонимающе Михал.

— Кто?! Знамеровский! Король наш, черт бы его побрал… Я говорил: живите свободно, роме. Нет, посадили на свою голову шляхтича. Он был гол, как кнут, а теперь король. Дивитесь на цыганскую глупость: первый раз такое диво видите… Коровья лепешка!

Яновский слушал, удивляясь все новым бесконечным периодам, пока ему не надоело. Собственно говоря, стоило проучить нахала за непочтительные слова про шляхту, но цыган так горестно стонал, что Михалу стало жаль его.

И он двинулся дальше на своей кляче, лязгавшей наполовину оторванной подковой.

Дорога свернула к речке. На ее берегу, под дубами, показались шатры — наверное, около сотни, — огни возле них, статные фигуры цыганок и коренастые — цыган. Слышались крики детей, стук молота по наковальне, лай собак.

Десятка два этих собак, желтых, со стоящими торчком ушами, окружили всадника с очевидным намерением сожрать. Глядя на их ребра и красные пасти, Яновский подумал, что это и может произойти, но от костра приблизилось четверо цыган. Собак отогнали. Черные, как дьяволы, худые, в лохматых кожушках, с красными повязками на головах, с рожнами в руках, цыгане очень напоминали разбойников.

— Куда едешь, батю? — спросил важный, заметно седой цыган.

— Пропусти, — вместо ответа высокомерно сказал Яновский. — Я белорусский шляхтич.

Цыган медленно оглядел Яновского от высоких кабтей[2], потертых у стремян, кожаных штанов, потемневших от конского пота, до обычной совсем не панской магерки с обломанным пером. Потом плюнул на землю и важно указал Михалу на столб, возле которого они стояли. Столб был украшен доской с силуэтом коня и надписью:

«Знамеровское королевство, пускай бог милует его. Душ русинских два ста, египетского племени — от земли всей. Веси. Халупы. Жидишки. Чернев брод. При них земля пахотная и пастбищная. Урочища Ольховое окруженье и Княгинино, а также, равным образом, болото Недобылиха. Не лезь с табунами, если честь бережешь и не хочешь на смерть отправиться».

Яновский прочитал варварскую надпись, и у него начала дергаться щека.

— Я ведь не с табунами? — спросил он, сдерживая гнев.

Цыган в ответ почесал грудь под кожухом.

— Возвращайся, батю, или давай деньги за переезд креса[3]. Тут тебе не замарахи, не чумички какого-нибудь земля, а его королевского величества пана Якуба Знамеровского из Лиды. Наше, цыганское, царство! Если денег нет, так признавай его за короля, слезай со своей клячи и чеши пешком до дворца. Не признаешь — получи кнута и вон отсюда, хоть к дьяволу! Девять лет мы тут хозяева, привилей утвердил король польский, хотя мы им плетни подпирать можем, если захотим.

— Я вот тебе поговорю, языческая ты, цыганская харя! — Яновский выхватил саблю, хотя хорошо видел, что рожны у цыган длиннее.

Цыган в ответ флегматично сунул почти под нос всаднику кулак, похожий на волосатую тыкву, и… получил плашмя удар по голове.

— На колени, холопы!!!

В тот же миг его атаковали. Он завертелся, отмахиваясь саблей и получая чувствительные удары рожнами. Один из нападающих ловким ударом рожна по подколенным жилам коня заставил животное споткнуться. Яновский вспомнил, что цыгане мастера таким ударом свалить быка, мчащегося «в полный намет», и потому, не ожидая позорного финала, хлестнул коня плетью под пах и так припустил дорогой, что только пыль поднялась столбом.

Коня удалось остановить лишь на повороте, за которым во всей красе открывался «стольный град» цыганского королевства. Слева была речка, справа, из-за далеких пригорков, выглядывали стрехи деревни, а между рекой и деревней, ближе к реке, разместился «град». С трех сторон его окружал то ли очень загаженный сад, то ли лиственный лес, среди которого кое-где тянулись к небу черно-зеленые конусы елей. С четвертой стороны был выгон с ядовито-зеленой травой и множеством коровьих лепешек. Дорога, по которой ехал Яновский, шла выгоном и ближе к «граду» ныряла в мрачную и сырую, как нора, аллею из покореженных, больных от сырости, низкорослых елей, ольх, обломанных кустов туи, корички[4] и хмеля, буйно обвивавшего все это богатство. Низкие берега, мерзость запустения вокруг, глухая крапива, безутешный выгон.

И дворец предстал перед Михалом во всей своей неприглядной наготе. Та часть его, что располагалась ближе к речке, была остатками какого-то храма. Без звонницы, похожий на древний княжеский саркофаг, храм этот был построен из плоских каменных плит, и на фронтоне едва заметно выступали буквы: «Anno Domini 1550». И тут было запустение, только витражи в окнах сияли умыто и радостно под лучами низкого вечернего солнца. Здание, очевидно, играло роль каменной башни. («Что это за магнат, если рядом с новым замком нету старой башни? Они-то, правда, не помогают, однако же почет».)