Частное расследование - Келлерман Джонатан - Страница 6

Я сказал:

— Прекрасно. Датчи, очевидно, очень умный человек и с большой заботой относится к тебе. Но когда ты приходишь сюда, то становишься самой главной. И можешь говорить, о чем захочешь.

— Я хочу говорить о ворах и бродягах.

— Ладно. Тогда именно этим мы и займемся.

Я подождал. Она ничего не говорила.

Я спросил:

— А как выглядят эти воры и бродяги?

— Это не настоящие воры, — сказала она опять пренебрежительным тоном. — Они в моем воображении. Понарошку.

— Как они выглядят в твоем воображении?

Снова молчание. Она закрыла глаза. Руки яростно месили свой комок теста, тело начало слегка раскачиваться, а лицо сморщилось. Казалось, она вот-вот расплачется.

Я наклонился ближе к ней и сказал:

— Мелисса, нам не обязательно разговаривать об этом прямо сейчас.

— Большие, — сказала она, не открывая глаз. Но слез не было видно. Я понял, что напряженное выражение лица было не предвестником слез, а свидетельством интенсивной попытки сосредоточиться. Ее глаза под закрытыми веками бегали с невероятной быстротой.

Погоня за образами.

Она сказала:

— Он большой... в такой большой шляпе...

Внезапное прекращение движения под веками.

Ее руки расцепились, плавно поднялись вверх и стали описывать широкие круги.

— ... и в длинном пальто, и...

— И что еще?

Руки перестали описывать круги, но остались в воздухе. Рот слегка приоткрылся, не издав, однако, ни звука. Лицо приобрело расслабленное выражение. Сонное.

Гипнотическое.

Спонтанная гипнотическая индукция?

Встречается нередко у детей ее возраста: маленькие дети с легкостью пересекают границу между реальностью и фантазией, причем наиболее смышленые из них часто являются наилучшими субъектами гипноза.

Добавьте к этому одинокое существование, которое описывала Айлин Уэгнер, и я мог себе представить, как она регулярно смотрит кино у себя в голове.

Только иногда там показывают фильмы ужасов...

Ее руки упали обратно на колени, нашли друг друга и вновь начали катать и месить свой комок теста. На лице осталось выражение человека, находящегося в трансе. Она молчала.

Я сказал:

— На воре большая шляпа и длинное пальто. — Бессознательно я заговорил тише и медленнее. Подлаживаясь под нее. Лечение — это тоже парный танец.

Напряженность. Никакого ответа.

— Что-нибудь еще? — мягко спросил я.

Она молчала.

Сработала моя интуиция. Что-то вроде научной догадки, возникшей на почве множества других сорокапятиминутных сеансов.

— У него есть еще что-то, помимо шляпы и пальто? Так, Мелисса? Он что-то держит в руке?

— Мешок. — Едва слышно.

Я сказал:

— Да. У вора с собой мешок. Для чего он?

Ответа нет.

— Чтобы класть туда вещи?

Ее глаза резко распахнулись, а руки шлепнули по коленям. Она опять начала раскачиваться, все сильнее и быстрее, держа голову напряженно, словно ее шея была лишена подвижных сочленений.

Я наклонился и коснулся ее плеча. Птичьи косточки под хлопчатобумажной тканью.

— Ты хочешь поговорить о том, что он кладет в этот мешок, Мелисса?

Она закрыла глаза и продолжала раскачиваться. Потом вздрогнула и обхватила себя руками. Слезинка прокатилась у нее по щеке.

Я снова дотронулся до ее плеча, достал бумажную салфетку и вытер ей глаза, наполовину ожидая, что она отпрянет. Но она позволила мне промокнуть ей глаза.

Первый сеанс прошел драматически, настоящий фильм недели. Но, пожалуй, пока хватит, нельзя торопить события — так можно поставить под угрозу все лечение. Я попромокал еще немного, размышляя, как бы спустить все на тормозах.

Она зарубила эту идею одним-единственным словом:

— Детей.

— Вор сажает в мешок детей?

— Угу.

— Значит, на самом деле это не вор, а похититель детей?

Она открыла глаза, встала, повернулась лицом ко мне и протянула руки, сложенные как бы для молитвы.

— Он убийца! — выкрикнула она, содрогаясь при каждом слове. — Это Микокси с кислотой!

— Микокси?

— Микокси с кислотойкотораяотрава! Жгучая отрава!Микокси облил ее, и он опять придет и опять сожжет ее и меня тоже!

— Кого он облил отравой, Мелисса?

—  Маму!А теперь он вернется!

— А где сейчас этот Микокси?

— В тюрьме, но он выберется оттуда и опять сделает нам больно!

— Но зачем ему это делать?

— Затем, что он не любит нас — сначала мама ему нравилась, но потом разонравилась, и он плеснул в нее ядовитой кислотой и хотел ее убить, но яд только обжег ей лицо, и она все равно была красивая и могла выйти замуж и родить меня!

Она стала ходить взад и вперед по кабинету, держась за виски, ссутулившись и что-то бормоча, словно маленькая старушка.

— Когда все это случилось, Мелисса?

— До того, как я родилась. — Она раскачивалась, повернувшись лицом к стене.

— Тебе об этом рассказал Джейкоб?

Кивок.

— А мама тоже говорила с тобой об этом?

После небольшого колебания она отрицательно покачала головой.

— Она не любит говорить об этом.

— А почему?

— Ей от этого становится грустно. Она раньше была веселая и красивая. Люди ее фотографировали для кино. Потом Микокси сжег ее лицо и ей пришлось делать операции.

— У Микокси есть еще какое-нибудь имя? Как его еще зовут?

Она повернулась и посмотрела на меня по-настоящему озадаченно.

— Я не знаю.

— Но ты знаешь, что он в тюрьме.

— Да, но он скоро выйдет, и это нечестно и несправедливо!

— Он скоро выходит из тюрьмы?

Еще большее замешательство.

— Это Джейкоб сказал тебе, что он скоро выходит?

— Нет.

— Но он говорил с тобой о справедливости.

— Да!

— А как ты понимаешь справедливость?

— Это когда все по-честному!

Она посмотрела на меня с вызовом и уперлась руками в то плоское место, где потом у нее будут бедра. От напряжения сморщилась полоска лба, видимая под челкой. Губы ее скривились, и она погрозила пальцем.

— Это было нечестно и глупо! Надо было все сделать по честной справедливости! Надо было егоубить этой кислотой!

— Ты очень сердита на Микокси.

Еще один недоверчивый взгляд на этого идиота в кресле.

Я сказал:

— Это хорошо. То, что ты по-настоящему на него разозлилась. Раз ты на него злишься, значит, не боишься его.

Обе ее руки были сжаты в кулаки. Она разжала их, уронила, вздохнула и посмотрела на пол. Потом опять начала месить и катать ком теста.

Я подошел к ней и опустился на колени, чтобы наши глаза оказались на одном уровне, если она захочет поднять свои.

— Ты очень умная девочка, Мелисса, и ты мне очень-очень помогла, потому что не побоялась говорить о страшном. Я знаю, как тебе хочется больше никогда не бояться. Я уже помог многим другим детям, смогу помочь и тебе.

Молчание.

— Если тебе хочется поговорить еще немного о Микокси или о ворах, или о чем-то другом, то давай поговорим. Но если не хочешь, то и не надо. У нас с тобой еще осталось время до возвращения Джейкоба. Мы можем провести его так, как ты хочешь.

Ни движения, ни звука. Секундная стрелка на часах в виде банджо на противоположной стене комнаты обежала половину круга. Наконец она подняла голову. Обвела глазами всю комнату, избегая смотреть на меня, потом вдруг взглянула мне прямо в глаза и прищурилась, будто хотела, чтобы я был в фокусе.

— Я порисую, — сказала она. — Но только карандашами, а не мелками. Они сильно пачкают.

Она медленно водила карандашом, высунув кончик языка с одной стороны рта. Ее художественные способности были выше среднего уровня, но законченное творение поведало мне лишь о том, что на первый раз с нее довольно: она нарисовала улыбающуюся девочку рядом с улыбающимся котом перед красным домом и дерево с толстым стволом, усыпанное яблоками. А надо всем этим — огромное золотое солнце с лучами в виде рук.

Закончив рисунок, она подтолкнула его через стол и сказала: