Операция «Форт» - Корольков Юрий Михайлович - Страница 12

В эту холодную промозглую декабрьскую ночь Владимир Молодцов передавал в Центр адреса фашистских учреждений, имена контрразведчиков, с которыми через несколько недель ему, закованному в кандалы, пришлось встретиться под именем Павла Бадаева. Свою подпольную кличку Владимир Александрович Молодцов избрал не случайно. Девичья фамилия жены его была Бадаева. Тоня Бадаева… Сколько добрых, светлых воспоминаний было связано с этой фамилией!.. И никакие пытки, никакие мучения не заставили чекиста-разведчика назвать свое настоящее имя.

Сеанс продолжался. Кир лежал на подтаявшей под ним земле, забравшись по пояс в палатку и подоткнув с боков брезент, чтобы свет от крохотной лампочки не просочился наружу. Он тоже замерз, и зубы начали выбивать «морзянку». На той стороне связи радист по нескольку раз просил повторить текст, ссылался на плохую слышимость. Не вытерпев, Кир набросал дополнительную радиограмму и приказал в конце сеанса передать ее Григорию.

«Связываюсь с вами под угрозой оказаться раскрытым румынскими патрулями, работаем на морозе под открытым небом. В результате неопытности радиста Центра четвертый час нахожусь в эфире. Мои радисты буквально замерзают и не в состоянии работать. Прошу установить нормальную связь».

И все же, как не измучилась группа, сеанс продолжался. Теперь передавала Москва, и радисты так же по очереди записывали ряды цифр. Что в них? Бадаев читал их, и его охватывало все большее волненье. Он готов был простить невидимому радисту и его неопытность, и многочасовой прием на морозе, и холодную дрожь во всем теле. Радист передавал об успешных боях под Москвой, о начавшемся большом наступлении советских войск, о наших трофеях и потерях противника.

И еще одну радостную, теплую весть передал неизвестный радист — телеграмму жены:

«Володя! Шурик, Люся, Вова здоровы. Материально обеспечены, получаем по аттестату. Шурик учится отлично, Люся гуляет, Вовик ползает. Я пока не работаю, вожусь с ребятами. Чувствую себя хорошо. Пиши. Твоя Тоня».

В грудь проникла волна нежной радости. Почти механически просмотрел он концевую фразу радиограммы из Центра:

«Прием заканчиваем, других указаний для Кира из Центра не поступало».

А разведчик Кир все еще лежал на земле и повторял мысленно дорогие ему имена: «Шурик, Люся, Вова… Твоя Тоня… Твоя Тоня…»

Закоченевшие и усталые ушли в катакомбы. Только здесь Бадаев сказал товарищам о начавшемся наступлении в Подмосковье. Даже такая весть не позволяла шуметь в катакомбах, когда рядом противник, к тому же от сотрясения воздуха могли рухнуть нависшие над головами тяжелые глыбы. Только неистово хлопали друг друга по спинам и крепко пожимали руки. Лишь отойдя глубоко в катакомбы, дали волю переполнявшим всех чувствам и все же говорили шепотом — катакомбы не терпят громкого голоса. Здесь нужна тишина, чтобы не рушилась кровля.

На базу вернулись утром, которого в катакомбах никогда не было. Только сырой мрак и холод.

В катакомбах закончился обычный будничный день партизан и разведчиков. Начинался следующий, такой же будничный и рядовой день без утра, без вечера — календарные сутки.

БАДАЕВ ВЫХОДИТ В ГОРОД

Сапожник Евграф Никитенко жил в маленьком флигеле, выходившем окнами на тесный двор, мощенный неровными широкими плитами из слоистого камня. Такие плиты испокон веков заменяют на юге и асфальт и бетон для пешеходных дорожек. Задняя стена дома примыкала к обрывистому косогору, заросшему деревьями и невысоким кустарником. Сквозь оголенные кусты виднелась часть соседней улицы, проходившей над уровнем крыш. Летом зеленая листва заслоняла дворик от внешнего мира, но сейчас он был весь на виду, словно прикрыт тюлевой занавеской.

Расставшись с Гришей Любарским, который должен был ждать его неподалеку, Яков прошел во двор и повернул к флигелю. Через дощатый ветхий тамбур, заставленный невесть какой старой утварью, он вошел в жарко натопленную сапожную мастерскую. Евграф сидел под окном на низеньком бочонке, заменявшем ему табурет, и размашисто загонял молотком гвозди в подошву ботинка. Гвозди он держал в губах и каждый раз, перед тем как вогнать гвоздь, макал его в кусок серого стирального мыла. Евграфу было лет пятьдесят, но он отпустил бороду и поэтому выглядел гораздо старше.

— Можно видеть Усачева? — произнес Гордиенко первые слова пароля.

— Зачем он тебе? — сквозь стиснутые губы спросил сапожник. Он продолжал невозмутимо стучать молотком.

— Для Бадаева, — тихо ответил Яков.

Евграф опустил молоток, сплюнул в ладонь оставшиеся гвозди.

— Стало быть, это я тебя поджидал, — сказал он, поднимаясь с бочонка. — Жду-пожду, где ж этот Яков, а ты вот он, как новый гривенник…

— Мне с Крымовым приказано встретиться, — сказал Яков.

— Знаю, все знаю… Ты поболтайся тут где-нибудь, а я схожу недалечко… Аннушка, заложи на крюк дверь за нами, — крикнул он в другую комнату, и они с Яковом вышли во двор. Оставив на улице Якова Гордиенко, Евграф пошел по направлению к порту.

Прошло, вероятно, не меньше получаса, когда снова появилась фигура бородатого сапожника, поднимавшегося вверх по Военному спуску. Он шел один, опираясь на палку, но вскоре на другой стороне безлюдной улицы появился еще человек, по виду портовый рабочий, в кепке и коротком стеганом пиджаке. Он шел с поднятым воротником, нахохлившись и поеживаясь от холода. У дома, где жил Никитенко, человек остановился, закурил и исчез в воротах. Яков осмотрелся — нет ли «хвостов» и тоже вошел внутрь.

Незнакомец ждал его в мастерской. Расстегнув пиджак, он сидел на скамье у входной двери и растирал застывшие руки. Это был человек лет тридцати, скуластый и худощавый, широкобровый, с глубоко запавшими внимательными глазами. Яков уже видел его где-то. Хозяин мастерской ушел на другую половину, и они остались одни.

— Крымов, — назвал себя пришедший. — Задание получил?

— Нет, Бадаев приказал связаться с вами.

— Хорошо… Ресторан Милошкевича знаешь?

— «Черную кошку»? Знаю. Хозяин его буфетчиком на кавказской линии плавал. Как румыны пришли, открыл ресторан.

— Вот, вот… Так в этом ресторане день и ночь болтается Степан Фрибта. Слыхал такого?

— Слыхал.

— Откуда? Ты его знаешь?

Яков замялся, потом сказал:

— Наш человек был. Ходил я к нему на связь, но он велел больше не приходить, пригрозил донести в сигуранцу.

— Тем более… Слушай внимательно: есть подозрение, что его завербовали румыны. Человек он болтливый, если продаст, многие пострадать могут. Понял?

— Ну и что?

— А вот что. Надо еще раз это проверить и, если все подтвердится — ликвидировать. — Крымов рубанул воздух ребром ладони. — Бадаев поручил твоей группе разузнать все о Фрибте. Я сам подключусь тоже.

На прощанье Крымов сказал:

— Имей в виду, в «Черной кошке» вся румынская контрразведка собирается. Будь осторожен.

Любарский совсем замерз, когда Яков вышел, наконец, из ворот и подошел к нему.

— Пошли, успеем еще на Дзержинского…

На улице Дзержинского, там, где она сходится с улицей Фрунзе, был глухой, заброшенный туннель, служивший тайником для сбора донесений. Остановившись будто по малой нужде, Яков внимательно осмотрел кое-где выщербленную, заштукатуренную стенку. Вот условные знаки — ряд нацарапанных крестиков внутри квадратов. Последний крестик не был обведен — значит, в тайнике есть донесение.

Яков зашел в туннель, нащупал качнувшийся под рукой камень, вынул его из проема, достал свернутую бумажку и поставил камень на место. Выйдя из туннеля, он гвоздем начертил вокруг последнего крестика квадрат, означавший, что тайник разряжен, и вместе с Гришей Любарским пошел на Нежинскую. Начинало смеркаться.

Дня через два после встречи с Крымовым Яков и его друг Алеша Хорошенко толкались около ресторана предприимчивого буфетчика Милошкевича. Свой ресторан буфетчик назвал по-французски «Ша нуар», заказал даже такую вывеску, но в обиходе трактир называли просто «Черная кошка», иногда добавляя к этому не вполне цензурные эпитеты.