Прощание Зельба - Шлинк Бернхард - Страница 37

— Ах, господин Зельб, господин Зельб!

Я ждал. Через некоторое время он выпрямился и посмотрел мне в глаза:

— Установлено, что одетый в смирительную рубашку Грегор был застрелен в Луизен-парке. Как же он оказался в Луизен-парке, мертвый и в смирительной рубашке, — почему вы не обращаетесь в полицию, если вам есть что сообщить? Далее, установлено, что у Шулера было высокое давление и что рядом с вашим офисом он наехал на дерево и погиб. Если перед этим он что-то вам принес, если вы его видели и он был в плохом состоянии, — почему вы позволили ему сесть в машину? Не отрицаю, остались еще кое-какие нестыковки. Как и в смерти моей жены, там, естественно, первым подозреваемым был я, но потом полиция сняла с меня все подозрения. А с нестыковками нам приходится жить дальше. Мы ведь не можем необоснованными обвинениями… — Он еще раз покачал головой.

Я попытался его перебить, но ничего не получилось.

— Это первое, что я хотел вам сказать. Второе: видите ли, меня не интересуют давние дела. Третий рейх, война, евреи, негласные компаньоны, умершие наследники, былые права — все это прошлогодний снег. Не имеющий ко мне ровно никакого отношения. Я этим не желаю заниматься. Это наводит скуку. Восточная Германия мне тоже до лампочки. Больше всего меня устроит, чтобы они сидели там у себя. Но если уж полезут сюда, обоснуются здесь, начнут вмешиваться в наши дела и попытаются отобрать что-то у меня лично, мне придется им объяснить, что со мной этот номер не пройдет. Не забывайте, Самарин со своими русскими явился сюда, чтобы прибрать меня к рукам.

Прошлое, прошлое… Я устал это слушать! Родители долдонили о своих страданиях во время войны, о своих героических подвигах в период восстановления и об экономическом чуде, молодые учителя приставали со своими мифами шестьдесят восьмого года. [20] Скука смертная! У вас что, тоже свои мифы? Перестаньте! Мое дело — удержать на плаву банкирский дом «Веллер и Велькер». Мы анахронизм. В огромном море экономики мы среди всех этих танкеров и контейнеровозов, миноносцев и авианосцев — как утлое суденышко, которое при сильной волне, совершенно безопасной для этих гигантов, то и дело ныряет в бездну, готовое затонуть. Не знаю, сколько еще мы продержимся. Возможно, дети не захотят. Возможно, в один прекрасный день мне самому это вдруг надоест. Я все равно здесь чужой. Я хотел стать врачом, а параллельно собирать картины, или, может, я бы даже и сам занялся живописью. Видите ли, я старомоден. Не в том смысле, что меня интересует прошлое. Но я бы с удовольствием жил неторопливой, старомодной жизнью. Старомодной потому, что пойти на поводу у семейной традиции и взять на себя руководство банком — это тоже старомодный поступок. Этому можно отдать себя целиком или не заниматься этим вообще. И пока я руковожу банком, пока мы еще существуем, никто не отнимет у нас бразды правления. — Он четко повторил: — Никто. — А потом снова улыбнулся. — Вы ведь простите мне неудачное сравнение? Каким бы ни было суденышко, бразды тут ни при чем.

Он встал, я тоже. Мне надоели его речи. Его тщательно продуманная, тщательно дозированная смесь лжи, правды и полуправды.

На лестнице он сказал:

— Так старые привычки могут выступить в роли злого рока.

— Что вы имеете в виду?

— Если бы Шулер не перекладывал катапрезан в бутылочку, никто не смог бы его подменить.

— Он перекладывал его не ради старой привычки. Это делала его племянница, потому что у него была подагра и ему никак не удавалось вынуть таблетку, упакованную в фольгу.

Тут я вспомнил, что говорил просто про таблетки от давления, а не конкретно про катапрезан. Неужели он проговорился? Я замер.

Он тоже остановился и повернулся ко мне, взгляд его был преисполнен дружелюбия.

— Ведь кажется, его лекарство называлось катапрезан?

— Я же…

Не имело никакого смысла записывать на ленту «Я же не говорил, как оно называется». Это ничего не доказывало. И обсуждать это с Велькером тоже никакого смысла не имело. И он это знал. Просто позволил себе подшутить надо мной.

17

Презумпция невиновности

Приехав домой, я сел на балконе. Выкурил сигарету, вторую, у третьей наконец вкус оказался таким, какой был у сигарет, когда я курил, сколько мне хотелось.

Я кипел от гнева. На Велькера. На его превосходство, хладнокровие, дерзость. На то, что он вышел сухим из воды после двух убийств, после того, как присвоил себе долю негласного компаньона, после отмывания денег. На то, что не могу привлечь его к ответственности, хотя он ясно дал мне понять, что это сделал именно он. Но чтобы я даже не мечтал с ним тягаться. Это я чтобы не мечтал?.. Нет уж! Пускай он сам даже не мечтает выйти сухим из воды.

Я обзвонил друзей и попросил их обязательно прийти ко мне сегодня вечером. Нэгельсбахи, Филипп и Фюрузан пообещали прийти к восьми.

— Есть повод попраздновать?

— Чем-нибудь вкусным угостишь?

— Спагетти со взбитыми желтками, обжаренной ветчиной и овечьим сыром, если проголодаетесь.

Бригита сказала, что опоздает.

Они не проголодались. И не знали, как реагировать на столь срочный сбор, сидели и ждали, крутя в руках бокалы. Я сказал только, что встречался с Велькером и записал наш разговор. А потом прокрутил кассету. Когда она закончилась, все вопросительно посмотрели на меня.

— Помните? Когда Велькер поручил мне найти негласного компаньона, он хотел задействовать меня так, чтобы Самарин ничего не заподозрил. Банковские и семейные истории, истории вчерашние и позавчерашние — все это звучало вполне невинно. Велькер хотел втянуть меня в игру, чтобы я был под рукой, когда у него появится возможность избавиться от Самарина. На самом деле негласный компаньон нисколько его не интересовал.

Но потом негласный компаньон начал вызывать интерес. У него появилось лицо — не в переносном, а в совершенно конкретном смысле. Лицо с выпуклым лбом, большими ушами и глазами навыкате. Да вы и сами его узнаете.

Я показал им портрет Лабана.

— Черт побери! — сказал Филипп.

— Веллер и Велькер вели себя сравнительно порядочно. Они финансово помогли внучатому племяннику негласного компаньона встать на ноги в Лондоне и позаботились о том, чтобы внучатая племянница, которая не смогла вовремя сбежать из Германии, получила новые документы на имя фрау Самарин. Когда она умерла, они не бросили на произвол судьбы ее ребенка. Но поскольку родился он Грегором Самариным, они и воспитали его как Грегора Самарина. Внучатый племянник умер в Лондоне, внучатая племянница Урсула Брок пропала. Негласная доля окончательно осиротела.

— А какого она была размера?

— Точно не знаю. Когда Лабан вкладывал деньги, их было столько же, сколько у Веллера с Велькером. В тот момент банк находился на грани банкротства. Как подвести итог спустя столько лет, понятия не имею. Я ведь не экономист и не бухгалтер.

— А какое отношение имеет к этому Шулер?

— Раньше Шулер был учителем Велькера и Самарина, а позже стал архивариусом банка. Когда я при нем упомянул, что интересуюсь негласным компаньоном и должен установить его личность, у него взыграло честолюбие. Он хотел доказать, что лучше разбирается в таких делах, что его одного вполне достаточно и что я ему не нужен. Он рылся в документах банка, пока не наткнулся на находку. Вот паспорт внучатой племянницы Лабана.

Жена Нэгельсбаха повертела его в руках.

— А откуда старик знал, что Урсула Брок — внучатая племянница Лабана? И откуда ему стало известно, что она мать Самарина?

— Он сам помнил ее как фрау Самарин, мать Грегора, к тому же паспорт Урсулы Брок мог находиться только в бумагах, относящихся к негласному компаньону. Не исключаю, что кроме паспорта он нашел и другие документы, которых мне не отдал. Кстати, он обнаружил и принес мне еще кое-что: деньги, которые были предназначены для отмывания в банке. Из-за денег я не сразу обнаружил паспорт. Я представлял себе дело так, что Шулер угрожал Самарину, обещал рассказать про отмывание денег, тем самым подписав себе смертный приговор. На самом же деле он подписал себе смертный приговор, рассказав все Велькеру. После этого Велькер подменил Шулеру таблетки.