Летние обманы - Шлинк Бернхард - Страница 15

— Нет, я не держу на тебя обиды. Меня испугала молниеносная эскалация этого процесса. Но это уже другое.

Она накрыла его руку своею, но взгляд ее был обращен не на него, а в пространство.

— Отчего мы такие… Даже не знаю, как это назвать. Ты понимаешь, о чем я? Мы стали другими.

— Другими в хорошем или в плохом смысле?

Она сняла свою ладонь с его руки, откинулась на спинку и внимательно на него посмотрела:

— Даже этого я не знаю. Мы что-то утратили и что-то приобрели. Так ведь?

— Утратили невинность и приобрели трезвость?

— Что, если трезвый взгляд — это хорошо, но в то же время он убивает любовь? Если нельзя без простодушной веры друг в друга?

— Разве правда, о которой ты все время твердишь и которая нужна тебе как твердая почва под ногами, не означает трезвого взгляда?

— Нет, правда в том смысле, как я ее понимаю, правда, которая мне нужна, ничего не имеет общего с трезвым взглядом. Она страстная, порой она прекрасна, порой безобразна. Она может дать тебе счастье и принести мучение, но всегда делает тебя свободной. Может быть, не сразу, но постепенно ты начинаешь это понимать. — Она кивнула. — Да, бывает, что она тебя мучит. Тогда ты ругаешься и думаешь, что лучше бы тебе ее никогда не знать. Но потом до тебя доходит, что не она тебя мучит, а то, о чем эта правда.

— Этого я не понимаю.

«Правда и то, о чем эта правда» — что значат эти слова Анны? Одновременно он спрашивал себя, рассказать ли ей про Рене прямо сейчас, потому что потом будет уже поздно рассказывать. Но почему потом будет уже поздно? А если можно и потом, то почему это вообще нужно делать?

— Забудь это.

— Но я бы все-таки хотел понять, что…

— Забудь это. Скажи мне лучше, как оно будет дальше.

— Ты же хотела не торопиться, чтобы подумать насчет женитьбы.

— Да, мне кажется, что лучше не торопиться. Разве тебе тоже не нужно время, чтобы подумать?

— Тайм-аут?

— Тайм-аут.

14

Она не хотела это обсуждать. Нет, он не сделал ничего неправильного. Ничего, что можно точно определить словами. Ничего такого, о чем она могла бы побеседовать с психотерапевтом по супружеским отношениям.

Принесли еду. Она ела с удовольствием. У него было унылое настроение, и он вяло ковырял вилкой в своей дораде. В постели она его не отталкивала, но и не выказывала желания, и у него появилось чувство, что ей больше не требуется времени на раздумье, все уже решено и он ее уже потерял.

Наутро она спросила: ничего, мол, если она попросит его отвезти ее в Марсель в аэропорт. Ему было «чего», но он отвез ее и, расставаясь, постарался вести себя так, чтобы она видела, как ему это больно, и в то же время видела его готовность с уважением отнестись к ее решению. Чтобы оставить у нее о себе хорошие воспоминания, после которых она захотела бы снова увидеться и снова к нему вернуться.

Оттуда он поехал через Марсель, надеясь, что вдруг увидит на улице Рене, но в то же время знал, что, увидев, не остановится. На автотрассе он думал о том, какой будет его жизнь без Терезы. Над чем он будет работать. Договор на новую пьесу так и не пришел — эта надежда не сбылась. Можно было браться за экспозе для продюсера. Но этим можно было заниматься где угодно. В сущности, ничто не тянуло его во Франкфурт.

Как там сказала Анна? «Если при встрече с правдой она покажется тебе мучительной, виновата не она, а то, о чем эта правда. И она всегда делает тебя свободным». Он рассмеялся. «Правда и то, о чем эта правда» — этого он по-прежнему не понимал. Да и делает ли она человека свободным! Может быть, дело обстоит ровно наоборот — нужно быть свободным человеком, чтобы иметь силу жить с этой правдой. Но сейчас уже ничто не мешало ему сделать такую попытку. Где-то по дороге он свернет с автотрассы и поселится в отеле — в Севеннах ли, в Бургундии или в Вогезах — и все скажет Анне в письме.

Перевод Инны Стребловой

Дом в лесу

1

Порой у него бывало чувство, словно он всегда так и жил. Словно всю жизнь он провел в этом доме среди леса, возле лужайки с яблонями и кустами сирени, возле пруда с плакучей ивой. Словно рядом всегда были жена и дочь. Словно они всегда провожали его, когда он уезжал, и встречали, когда возвращался.

Раз в неделю они вот так перед домом махали ему вслед, пока не скроется из глаз его машина. Он ехал в городок, забирал почту, отдавал, что нужно, в починку или получал заказанное, делал у терапевта упражнения для спины, запасался продуктами в магазине. Перед тем как ехать обратно домой, он ненадолго задерживался там у стойки, чтобы выпить чашку кофе, поговорить с кем-нибудь из соседей, почитать «Нью-Йорк таймс». Его отлучки из дому длились не более пяти часов. Без жены ему было как-то пусто. И без дочки тоже, хотя он не брал ее с собой, потому что в машине ее укачивало.

Они еще издалека слышали, что он возвращается. Никакие другие машины не ездили по узкой щебеночной дороге, которая вела к их дому через длинную лесистую лощину. Когда он из-за поворота выезжал на лужайку, они уже встречали его на дворе перед домом.

Рита вырывалась от Кейт и мчалась ему навстречу; едва он выключал мотор и выходил из машины, как она уже бросалась ему в объятия:

— Папа, папа!

Он обнимал ее, до глубины души умиленный той нежностью, с какой девочка обхватывала его за шею своими ручонками и щекой прижималась к его щеке.

В эти дни Кейт принадлежала ему и Рите. Вместе они выгружали привезенные из города покупки, делали что-то по дому или возились в саду, собирали в лесу хворост, ловили рыбу в пруду, консервировали огурцы или лук, варили повидло или чатни [8], пекли хлеб. В пылу семейственных хлопот полная ребяческой резвости Рита то и дело перебегала от отца к матери, от матери к отцу и щебетала без умолку. После ужина они все втроем во что-нибудь играли или вдвоем с Кейт рассказывали Рите в лицах какую-нибудь историю, придуманную между делом за стряпней.

В остальные дни Кейт, выйдя из спальни, с утра пораньше скрывалась у себя в кабинете. Когда он приносил ей на завтрак кофе и фрукты, она с приветливой улыбкой оборачивалась к нему из-за компьютера и старательно выслушивала, если он заводил речь о каких-то проблемах, но думала уже о другом, то же самое продолжалось и за столом, когда они все втроем обедали и ужинали. И даже когда, уложив Риту, они после сказки на ночь и поцелуя на сон грядущий садились вместе послушать музыку или посмотреть фильм, ее мысли в это время были заняты персонажами, о которых она сейчас писала.

Он не жаловался. Знать, что она здесь, в доме, видеть во время работы в саду ее голову в окне, слышать из-за дверей ее комнаты, как щелкают по клавишам компьютера ее пальцы, встречаться с ней за столом во время еды, проводить рядом с ней вечера, ощущать ее возле себя ночью, чувствуя ее запах, слыша ее дыхание, — все это делало его счастливым. Большего он и не мог от нее требовать. Она с самого начала сказала ему, что не может жить без писательства, и он согласился на это условие.

Согласился он и на то, чтобы изо дня в день одному заботиться о Рите. Он будил ее, умывал и одевал, завтракал с ней и все делал вдвоем с дочкой, она смотрела или помогала ему, когда он мыл посуду, стряпал, чистил кастрюльки, чинил крышу и отопительную систему, работал в гараже. Он отвечал на ее вопросы. Учил читать, хотя ей было еще рано. Устраивал с ней возню, несмотря на больную спину, считая, что ребенку это необходимо.

Он был согласен принять все как есть. Но в душе мечтал, чтобы у них было больше теплого семейного общения. Ему хотелось, чтобы дни, которые они проводили вместе с Кейт и Ритой, выпадали не раз в неделю, а повторялись бы непрерывно, чтобы завтра его жизнь текла так же, как сегодня и как вчера.

Неужели всякое счастье стремится быть вечным? Как и всякое наслаждение? Нет, думал он, счастье требует постоянства. Оно хочет продолжиться в будущем, переходя в него из прошлого. Разве не кажется влюбленным, что они уже встречались когда-то в детстве и еще тогда понравились друг другу, играли на одной детской площадке, учились в одной школе или оба ездили с родителями отдыхать в одно и то же место? Он не выдумывал себе былых встреч. В своих грезах он представлял себе, что они с Кейт и Ритой пустили здесь корни и никакие бури им уже не страшны. На веки веков и от века.