Чертовка - Томпсон Джим - Страница 16

Слова вихрем вертелись у меня в мозгу. Што, пошему, штопошему, —все быстрее и быстрее, а в то же время как-то медленно, — што-пошему, ШТОПОШЕМУ, ШТОПОШЕМУШТО, ШТОПОШЕМУ… Что, почему, что-почему, чтопочему. Почему? ПОЧЕМУ? ПОЧЕМУ?…

Внезапно в голове у меня словно что-то щелкнуло. Как будто меня больше не было,как будто я весь съежился и исчез. И на моем месте не осталось ничего, кроме глубокой дыры, глубокой черной дыры, на которую откуда-то сверху проливался свет.

Источник света начал опускаться ниже. Он рванул вниз со свистящим, пронзительным звуком. Он достиг самого дна ямы, а потом снова взмыл вверх. И тогда я вернулся — уж не знаю откуда; мы с Питом стояли в гостиной, и я с ним разговаривал.

Очень тихо.

— Ты прав, — говорил я. — Вся эта история — проклятое вранье. Старуха не хочет тебя прищучить, это я хочу прищучить ее. Видишь ли, у нее куча денег — сто тысяч долларов, — и больше никто об этом не знает. Я прикинул, что можно ее укокошить, денежки прикарманить, а потом сделать вид, что это ты…

— Пошалуста. — Он неуклюже потрепал меня по плечу. — Исвини меня, мой добрый друг. Я волнуюсь и коворю слишком много, но больше я нишего не скашу.

— Говорю же тебе, — сказал я. — Я выложил все как есть. А теперь вали отсюда к чертям собачьим и обо всем забудь.

Хендриксон положил обе руки мне на плечи и усадил меня на стул. Потом снова потрепал меня с грустным и виноватым видом:

— Некотный я все-таки шеловек. Ты столько тля меня стелал, а я только полтаю, как пелка. Все! Хватит. Теперь ты отдыхай, а я тарелки помою.

— Не надо тебе их мыть, — возразил я. — Ты только…

— Но я польше не путу, — твердо сказал он. — Только тарелки помою, а свой польшой рот путу тершать на замке.

Что ж, я ему говорил. И даже если мог бы рассказать еще больше — а я не мог, — он бы не стал слушать. Он закончил мыть посуду. Потом вымыл пол на кухне и протер клеенку на столе. После этого вернулся в гостиную и налил виски: себе маленькую порцию, а мне огромную.

Пит сдержал слово. Больше вопросов не было. Но я видел, что его просто распирает от любопытства, что внутри у него зудит так, словно он проглотил целый куст ядовитого плюща. И наблюдать его в таком состоянии оказалось в десять раз хуже, чем слушать его разговоры.

Я налил ему большую порцию виски. Заставил его сделать три-четыре больших глотка, но это не возымело особого эффекта. Я попытался отвлечь его от того, о чем он думал… о чем ядумал.

Я достал колоду карт и спички (в качестве фишек), и мы сыграли несколько партий. От покера перешли к кункену, потом к монте и фараону, а потом еще сыграли в разные дурацкие игры вроде бейсбола и «плевка в океан».

Похоже, карты слегка разрядили обстановку. Конечно, потребовалось время, но в конце концов Хендриксон стал что-то бормотать или даже напевать себе под нос. Мы оба усмехнулись и запели хором; если я не ошибаюсь, это был «Пирог в небесах» [4]. И когда мы допели до конца, то побросали карты и хохотали как ненормальные.

— Тиллон, — он утер глаза, — такое утофольстфие. Хорошие друзья, хороший виски, хорошая песня. Кашется, я не слышал этой песни с тех пор, как…

— Спорим, что я знаю, с каких пор? — перебил его я. — Это ведь было на северо-западе, верно? Ты был когда-нибудь в штате Вашингтон или в Орегоне?

— Пыл ли я? Та, в сорок пятом…

— В сорок пятом! — воскликнул я. — Черт подери, да я сам там был в том же году. Заправлял командой, которая продавала кастрюли и сковородки…

Что ж, наверное, в этом не было ничего странного, потому что ребята вроде нас, само собой, много путешествовали; работа могла быть разная, но заносило-то нас, по сути, в одни и те же места. Даже забавно, что… то есть удивительно…. Но когда я заставил себя забыть о той, другой истории, стало получше.

Мы пели песню за песней. Конечно же, старались при этом не шуметь. Мы пели, и пили, и разговаривали, и, похоже, еще до ночи порядочно надрались. Кажется, я надрался еще больше, чем он. День выдался длинный, сами понимаете; я совершенно выдохся. И вот теперь, подзаправившись музыкой, беседой и выпивкой, я уже был пьян в стельку.

— Что же это такое, Пит? — спросил я. — Какого же черта мы ищем, а?

— Ищем, Тиллон?

— Да. Перебираемся с места на место, хотя знаем, что все города одинаковы. Меняем одну работу на другую, хотя знаем, что все они одинаковы. Что нет ни одной, которая не была бы паршивой.

— Ну… — Пит поскреб в голове, — я не тумаю, што мы ищем, Тиллон. Тумаю, што, наопорот, мы не хотим найти.

— Да?

— Та-а. Мы не хотим найти то, што всегда находим, куда бы ни приехали. Но тепе уше хватит, мой друг. Рапотать тебе нушно сафтра, поэтому теперь нато выпить кофе.

— Не хочу никакого кофе, — сказал я. — Хочу еще выпить. Хочу говорить. Хочу…

— Кофе, — твердо повторил Пит, поднимаясь из-за стола. — А потом — в постель.

Он пошел на кухню. Сперва из крана полилась вода, а вслед за этим послышалось хлюпанье. И какое-то время там хлюпало, и хлюпало, и хлюпало. Я слушал. У меня снова разболелась голова, и хорошее настроение напрочь улетучилось.

Я поднялся и поковылял к дверям кухни. Я стоял там, глядя на Хендриксона, и кровь пульсировала в моем мозгу.

— Ну почему? — спросил я. — Да что же ты за чертов неряха!

— Што? — Он резко обернулся ко мне, изумленный. — Я не пони…

— Почему же ты не сделал этого с самого начала? — простонал я, — Ты ведь знал, что это нужно сделать. Все было отлично, но тебе обязательно надо все испортить. Почему? От-твечай мне, грязный сукин сын! Почему… почему… почему ты не вымыл этот кофейник?..

Я вопил, не помня себя.

Потом начал сползать по дверному косяку. Пит поднял меня на руки и отнес в спальню…

…Следующий день, понедельник, выдался на редкость тяжелым. Я больше не волновался о Пите, только беспокоился, чтобы его не увидели около дома: своим поведением он сам навлекал на себя худшее. Но мне было о чем подумать и кроме Пита. Я никак не мог сосредоточиться на своей работе, а ведь сейчас от меня требовалась особая сосредоточенность. Стейплз пристально за мной следил. Малейшая оплошность — и я мигом лишусь работы, а она была мне нужна. Пока что.

Значит, следовало думать о работе — о том, как бы получше себя зарекомендовать. Кроме того, было много чего другого: и сотня тысяч долларов, и Мона, и то, что мне предстояло сделать, чтобы их заполучить. И вся эта куча перемешалась у меня внутри. И ни одним делом я не мог заняться всерьез.

Не мог собирать долги; не мог продавать. То есть, конечно, я кое-что собрал и продал, но куда меньше, чем следовало. Что касается всего остального, то чем больше я об этом думал — а не думать об этом я не мог, — тем больше чувствовал, что запутался.

Понимаете, о чем я? Думаю, понимаете. Если кто-нибудь когда-нибудь и шел на дело неподготовленным, так это был я. Я не знал планировки старухиного дома. Я не знал, сколько времени потребуется Моне, чтобы достать деньги из подвала, или какую комнату занимает ее тетка, или впустит ли она меня поздно вечером домой, или… черт побери, да ничего я не знал. А хуже всего то, что я ничего не объяснил Моне. Я не отрепетировал с ней, как она должна себя вести потом; что ей следует говорить, какую историю сплести для полицейских и все такое. Я не сделал этого, потому что не планировал всю затею по-настоящему. Я уже решил, что Пит удрал из города и, значит, все отменяется. А тут вот оно как. Вот он я как. Я не задал Моне и половины вопросов, которые следовало задать, и не рассказал ей почти ничего, что ей знать следовало бы. А теперь слишком поздно. Звонить ей я не смел. Возможности ее увидеть у меня не было. Может, удалось бы поймать ее возле дома, если бы я долго ошивался в том районе. Но это была не самая лучшая мысль: впоследствии люди могли бы меня опознать. К тому же у меня все равно не оставалось времени.