Факелоносцы - Сатклифф Розмэри - Страница 26

Спрятав на груди под драной туникой цену одного обеда, Аквила направился к Западным воротам.

Шорник не успел закончить работу, и Аквила решил скоротать время за ужином в дешевой харчевне неподалеку. Уже смеркалось, когда он наконец добрался до широкой главной улицы, ведущей к таверне. Починенная упряжка в его руке позвякивала при каждом шаге, так как отличная красная кожа была усажена маленькими бронзовыми и серебряными бубенчиками. Он собирался передать упряжку с одним из трактирных рабов и отправиться своей дорогой, но раб, к которому он обратился, ткнул пальцем в сторону наружной лестницы, что вела на галерею, и с нескрываемым неодобрением буркнул:

— Он велел, чтоб ты сам отнес. Первая дверь, как поднимешься. Там увидишь.

Аквила поднялся по лестнице, постучал в первую же дверь и, услышав ответный возглас, вошел. Он очутился в небольшой темноватой комнате, где сумрак перемежался со светом зажженной свечи. Окно комнаты выходило во внутренний двор. Стоявший у окна Эуген обернулся:

— А-а-а, принес!

— А ты думал, я с ней удеру? Что ж, наверно, она стоит кучу денег, бубенцы-то какие. — Аквила положил пеструю упряжь в ногах спального ложа, а маленькую бронзовую монетку — на стол подле сосуда с вином. — Я бы принес раньше, да работа не была закончена, и мне пришлось ждать. Вот динарий, сдача с тех денег, что ты дал для уплаты.

Эуген взял монетку, взглянул на Аквилу, будто прикидывая, не предложить ли ему ее, но затем убрал динарий в пояс и протянул руку к сосуду с вином, возле которого стояла чаша из стекла медового оттенка.

— Нет, я не думал, что ты удрал. Ну, ты, наверное, теперь уже поел, и немного вина тебе не повредит.

Аквила насторожился. Разум подсказывал ему, что Эуген не похож на того, кто приглашает первого встречного к себе и угощает вином.

— Почему ты велел мне подняться наверх? Почему удерживаешь здесь, хотя я уже выполнил твою просьбу? — спросил он напрямик.

Эуген налил вина в чашу, прежде чем ответить, и передвинул ее по столу к Аквиле.

— По очень простой и вполне невинной причине. Меня интересуют люди, то есть я хочу сказать — интересные люди.

Аквила нахмурился:

— Ты считаешь меня интересным?

— М-мда, мне так кажется. — Лекарь уселся на ложе и откинулся к стене, трогая кончиками пальцев свой живот, да так нежно и осторожно, словно ощупывал живот пациента, испытывающего боль. Но при этом глаза его изучающе разглядывали Аквилу. — Мой юный друг, у тебя ожесточенное лицо, но думаю, так было не всегда. Кроме того, в тебе немало противоречий. Например, извини меня, ты до чрезвычайности оборван и пропылен, на шее у тебя шрам, очень похожий на ссадину от сакского ошейника, какие надевают рабам, у тебя нет денег, чтобы поесть, но, когда я предлагаю тебе сестерций из милосердия, ты весь цепенеешь и даешь мне понять, что, только заработав, а не иначе, ты сделаешь мне одолжение — возьмешь монету. А ведь на пальце у тебя печатка, которая могла бы долго кормить тебя.

— Кольцо принадлежит моему отцу и не продается..

— А отец твой, как я понимаю, умер? И не исключено, что от рук саксов?

Аквила ответил не сразу, выдержав пристальный взгляд темных выпуклых глаз. Губы его были плотно сжаты, выражение рта жесткое.

— Моего отца саксы убили три года назад, — ответил он наконец. — А меня забрали в рабство. Каким образом вернулось ко мне отцовское кольцо, касается только меня. Я бежал с Таната из сакского лагеря и теперь путешествую. Ну как, на все твои вопросы я дал ответ?

Эуген улыбнулся — широкой, медлительной, как и все в нем, улыбкой. Но взгляд его вдруг стал более острым.

— Путешествуешь, говоришь… и все-то мне надо знать… И куда лежит твой путь, если не секрет?

— На запад, в горы.

— Так. Это долгий путь. Ведь от Венты до гор не меньше двухсот миль.

Аквила, как раз подносивший чашу к губам, поставил ее обратно, медленно и осторожно, словно боясь расплескать. У него было такое чувство, будто он получил удар под ребра. Перед его мысленным взором возникли ступени террасы их дома и заостренная смуглая мордочка птицелова. После долгой паузы он поднял глаза и спросил:

— Почему ты так сказал?

— Чтобы посмотреть, значат ли что-нибудь для тебя эти слова. И они тебе знакомы, не правда ли?

— Мой отец был приверженцем Амбросия, и поэтому его убили по приказу Вортигерна, — хриплым голосом ответил Аквила. — Как ты догадался, что этот старый пароль для меня что-то значит?

Эуген протестующе поднял руку — пухлую и неожиданно чересчур маленькую для такого крупного человека.

— Нет, нет, это была даже не догадка. Так, шальная стрела, выпущенная в темноте наугад, которая не принесет вреда, если пролетит мимо цели.

— Кто ты? — настойчиво спросил Аквила.

— Я был личным лекарем Константина, когда он правил в Венте. Теперь служу его сыну в том же качестве, а изредка, как, например, в этот раз, выполняю роль сугубо неофициального посланца.

Снова наступило молчание, затем Аквила спросил:

— Ты веришь в слепой случай?

— То есть верю ли я, что лишь слепой случай свел тебя с посланцем Амбросия в воротах «Золотой лозы» в Уроконии, когда ты следовал этим путем, чтобы, как я понимаю, положить меч — если бы он у тебя был — к ногам Амбросия?

Аквила согласно кивнул.

Эуген в задумчивости вытянул вперед губы.

— В словах «слепой случай» есть какой-то неприятный привкус отчаяния… чего-то бесформенного или бессмысленного. Скажем так: если это и была случайность, то счастливая. Для меня, по крайней мере. Завтра, покончив со своей миссией, вернее, не выполнив ее, ибо люди здесь — как ты говоришь — так далеко от моря, что их никогда не касался сакский ветер, я возвращаюсь к Амбросию в горы. А поскольку я по природе своей человек общительный, то я буду счастлив иметь попутчика — если, конечно, ты составишь мне компанию.

Вдоль дороги стремительно и беззаботно неслась говорливая река; по обе стороны дороги, прямо из коричнево-ржавых лесов вырастали горы: постепенно, по мере подъема, они переходили в голые окутанные туманом скалы, поросшие лишь выцветшим вереском. Стук копыт мула и казавшееся неуместным позвякиванье маленьких бубенчиков в этой безлюдной местности действовали раздражающе на слух Аквилы, устало шагавшего рядом с мулом, на котором ехал Эуген. Тот сидел в седле, сгорбившись, и вздыхал и отфыркивался всю дорогу. Он был рыхлый, тяжелый, один из тех несчастливцев, чье тело не закаляют обстоятельства, обычно закаляющие и укрепляющие других людей. Но дух его был крепче мягкого расслабленного тела, в этом Аквила успел убедиться за неделю с лишком совместного пути.

За это время они из Уроконии с ее фруктовыми садами и заливными лугами перекочевали в самое сердце диких Арфонских гор.

— Эрии, приют орлов, — сказал Эуген, когда вдали на фоне заката замаячили плотно теснящиеся друг к другу вершины с горой Ир Видфа посредине, которая, как король, высилась среди своих подданных. Аквила решил, что имя подходит горе как нельзя лучше.

И вот перед ними открылась долина, дорога пошла под уклон, огибая поросшие ольшаником берега озера. Над водой парил легкий туман, он заползал в ольшаник, затекал в расселины и пещеры, прокрадываясь вверх по дальним склонам, которые уже сделались синими в сумеречном свете осеннего вечера. А на южном конце озера, впереди толпящихся гор, прямо из тумана дерзко вздымался большой округлый холм, как бы запирая собой долину. Аквила даже с этого расстояния разглядел линию крепостных стен, которые как змея обвивали кольцами торчащую вверх громаду.

— Уф! — Эуген шумно с облегчением вздохнул. — Динас Ффараон! Наконец-то! В жизни не видел радостнее зрелища! Я весь разбит, от макушки до пяток. — И, озираясь кругом, он добавил при виде стелющегося по спутанному вереску и болотному мирту тумана: — К тому же мы, кажется, добрались вовремя. Я — толстое изнеженное существо и терпеть не могу ездить верхом по горам вслепую.