Факелоносцы - Сатклифф Розмэри - Страница 1

Розмэри Сатклиф

Факелоносцы

1

На ступенях террасы

Аквила помедлил на краю леса, подходившего к самому обрыву, и заглянул вниз. Внизу, в долине, под прикрытием широкой волны голых холмов приютилась ферма со службами. Он увидел красноватые крыши тесно сгрудившихся построек; фруктовый сад, темневший на светлом пространстве лугов; только что зазолотившийся ячмень, знак скорой жатвы; ручей, вынырнувший из-под ограды сада, бежал дальше по долине, вращая скрипучее колесо мельницы, перемалывающей их зерно.

Почти год прошел с тех пор, как он стоял тут в последний раз и вот так же глядел на долину, ибо только накануне вечером приехал домой в отпуск из Рутупий, где командовал отрядом вспомогательной кавалерии (сорок лет прошло, как из Британии были выведены регулярные римские легионы). И теперь, любуясь знакомой картиной, Аквила испытывал острое наслаждение. Как хорошо вернуться домой! Да и ферма выглядит совсем неплохо. Конечно, нынче не то, что в прежние времена. Куно, самый старый из работников фермы, говорил, что в ту пору южный склон весь был покрыт террасами виноградников. От них и сейчас еще оставались следы, как остаются среди бурьяна следы заброшенных полей и овечьих троп. Ничего не поделаешь, причиной всего зла стала война с пиктами, но случилось это так давно, что даже Куно ничего не помнил. Хотя и клялся, что помнит, и, выпив лишку верескового пива, хвастался направо и налево, будто видел самого Феодосия, когда тот явился, чтобы прогнать саксов и раскрашенных. Да, Великий Феодосий [1]очистил от них Британию, но стране был нанесен непоправимый урон — прежней она так и не стала. Богатые дома тогда пожгли, рабы восстали против своих господ, большие поместья были разрушены. Однако небольшие хозяйства пострадали мало, особенно те, где не использовался рабский труд. Куно любил рассказывать про то, как в Кровавое время, когда восстали рабы, на их ферме свободные работники остались верны прадеду Аквилы. Аквила почему-то при этом испытывал унижение, хотя понимал, что должен бы гордиться.

Оттого что он почти год не видел родного очага, он воспринимал сейчас все окружающее с пронзительной остротой; он впервые вдруг осознал, что значит для него дом, сколько дому пришлось вытерпеть и как легко было его лишиться. Ведь сожгли же в прошлом году саксы ферму старого Тиберия. И вообще, если задуматься, так поймешь, что живешь в мире, который в любую минуту может развалиться. Но Аквила редко задумывался об этом всерьез. Он привык жить в этом мире. До него тут в долине жили по меньшей мере три поколения их семьи, а мир и поныне цел, и невозможно представить себе, чтобы он развалился, особенно если вокруг знойный июльский день и вся местность словно припудрена сухой пылью.

За спиной послышался топот бегущих ног — кто-то с треском продирался сквозь заросли, — и вот уже Флавия, его сестра, рядом и, задыхаясь, настойчиво спрашивает:

— Почему ты меня не подождал?

Аквила повернул к ней голову.

— Мне надоело подпирать стенку дома Сабры, вы там слишком долго болтали, да и кошка ее таращила на меня свои желтые глазищи.

— Мог бы зайти внутрь и поболтать с нами.

— Нет уж, спасибо. И потом, мне вдруг захотелось прийти сюда и убедиться, что ферма на месте и никуда не делась.

Странно было это слышать от него, но слова вырвались неожиданно, от нахлынувших чувств к родному гнезду.

Брат и сестра обменялись быстрым взглядом.

— Чудн ы е иногда приходят мысли. — Девочка вдруг посерьезнела, но мимолетная тень на ее лице тут же исчезла, и оно опять заискрилось радостью. — Никуда, как видишь, ферма не делась… Ох, Аквила, как все-таки замечательно, что ты приехал! Погляди, какая жимолость, у лепестков красные кончики, а вот клевер и синяя скабиоза, прямо как бабочки. Я сплету себе венок к обеду, будто у нас пир. Только себе, а тебе и отцу не стану, мужчины ужасно глупо выглядят в пиршественных венках, особенно с таким огромным носом, как у тебя, — точно галера.

Она опустилась на колени и принялась раздвигать листья скабиозы, выискивая тонкие и крепкие стебли.

Аквила наблюдал за ней, прислонившись к дереву. Он вдруг сделал открытие:

— А ты повзрослела за этот год.

Она подняла голову, держа в руках охапку цветов.

— Я и до твоего отъезда уже была взрослая. Целых пятнадцать лет! А сейчас шестнадцать с лишком — совсем старуха.

Аквила сокрушенно покачал головой:

— Вот об этом я и говорю. Наверно, ты и бегать разучилась, а?

Флавия вскочила на ноги, на лице заиграла улыбка.

— Спорим, я добегу до ступенек террасы быстрей тебя. На что спорим?

— Ставлю новенькие красные туфли против серебряной пряжки мне на пояс для меча.

Аквила оттолкнулся от ствола, а Флавия подобрала подол желтой туники, где лежал ворох цветов.

— Договорились! Готов?

— Да. Побежали!

Они помчались бок о бок по невысокой горной траве, через бывшие виноградники, сбегая с террасы на террасу, миновали нераспаханный клочок земли в начале хлебного поля, где обычно заворачивала упряжка с плугом, обогнули двор фермы… Флавия опередила брата на полкопья перед самыми ступенями лестницы, возле которой рос старый раскидистый тернослив, и круто обернулась назад:

— Ну что? Могу я еще бегать? Да я быстрей тебя бегаю, даром что девочка!

Аквила схватил ее за запястье:

— Это потому, что у тебя косточки тонкие и полые, как у птички, это нечестно.

И они с хохотом упали на ступеньку. Аквила повернул к сестре голову. Он рад был опять видеть Флавию, он всегда любил проводить с ней время, даже в раннем детстве. Сестра была на два года младше него, но Деметрий, их наставник-грек, утверждал, будто им предначертано было родиться близнецами, но что-то случилось с их звездами и между ними пролегли два года. Волосы у Флавии рассыпались по плечам — черные, жесткие, как конская грива, и настолько насыщенные жизнью, что из них летели искры, когда она расчесывала их в темноте. Аквила протянул руку и с братской нежностью слегка дернул ее за волосы.

— Грубиян! — радостно отозвалась Флавия. Она подтянула колени, обхватила их руками и запрокинула голову, подставив лицо солнцу; солнце обвело листья тернослива золотым ободком, и мелкие черные сливы казались почти прозрачными.

— Мне так нравится жить на свете! Смотреть, трогать, вдыхать запахи! Мне нравится июльская пыль и как ветер ноет в траве, я люблю сидеть на теплых камнях и нюхать жимолость.

В голосе ее слышалась какая-то неистовость. Флавия всегда была такой: неистовость, смех, искры, летящие из волос. Она стремительно обернулась к нему. Все ее движения были резкими и стремительными.

— Покажи-ка мне еще раз дельфина.

С видом мученика Аквила задрал широкий рукав туники и показал, как показывал накануне вечером, фамильный знак — дельфин, не очень умело вытатуированный на смуглом плече. Один из декурионов [2]в Рутупиях научился татуировке у пикта, взятого в заложники, и в плохую погоду от нечего делать несколько человек позволили ему совершенствовать на них свое искусство.

Флавия провела пальцем по синим линиям.

— Мне это, пожалуй, не очень нравится. Ты же не пикт.

— Будь я пиктом, я разукрасил бы себя с головы до пят полосами и извивами. А тут, подумаешь, маленький славный дельфин. Он еще может когда-нибудь и пригодиться. Представь себе — уезжаю я из дому на долгое-долгое время. Возвращаюсь — а меня никто не узнает. Как Одиссея. Тогда я отвожу тебя в сторонку и говорю: «Гляди, у меня дельфин на плече. Я твой пропавший брат». И тут ты меня сразу признаешь, как старая рабыня, которая увидела на колене у Одиссея рубец от клыков кабана.

— А вдруг я скажу: «О незнакомец, любому могут вытатуировать дельфина на плече». Нет, я скорее узнаю тебя по носу — его-то никогда не забудешь. — Она разложила в подоле жимолость и горные цветы и принялась плести венок. — Скажи, ты так же рад видеть нас, как мы тебя? Правда, прошел всего год, а не двадцать лет, как у твоего Одиссея.