Жажда боли - Миллер Эндрю Д. - Страница 50

Мистер Федерстон и пастор несут форейтора. Позади, точно плакальщики, тянутся остальные: Дайер с непокрытой головой; миссис Федерстон, дрожа в своей шубе; месье Абу, тихонько напевая и время от времени говоря:

— Все будет прелестно. Вот увидите!

Пустынные коридоры. Неосвещенные пустые комнаты. Повсюду запах сырости и кошек.

— Полагаю, — шепчет пастор мистеру Федерстону, — этот человек живет здесь один.

Согласившись с ним, Федерстон замечает:

— Главное, чтобы у него был огонь и что-нибудь съестное в котле. Разве они не обязаны делиться с путниками?

Огонь действительно имеется, хоть и еле тлеющий в огромном каменном очаге. Есть и висящий на треножнике котелок, в который, что-то помешивая, заглядывает старый монах. Форейтора кладут на письменный стол, прекрасный образчик изысканной мебели, который некогда, как думается пастору, мог принадлежать аббату.

— Он умер? — спрашивает миссис Федерстон.

— Жив, — отвечает его преподобие, — но признаки жизни слишком слабы.

Дайер смеется, громко и невесело.

— Может, сударь, вы осмотрите его? — просит пастор. — Если, конечно, у вас на это есть силы.

Дайер подходит к столу, быстро смотрит на раненого, берет зеленый саквояж, вытаскивает связку бинтов и швыряет пастору.

— Кажется, вам нравится принимать в нем участие.

Пастор, сознавая, что всеобщее внимание обращено на него, перевязывает форейтору руку. Он уже затягивает узел, когда вдруг форейтор издает душераздирающий крик, приподнимается и хлопается в обморок, сильно ударившись о стол головой. Пастор отступает, как убийца на театральной сцене. Все, кроме Дайера, глядят на растянувшегося на столе человека.

— А теперь он умер? — спрашивает миссис Федерстон.

Позже, перенеся форейтора на лежанку из соломы в углу комнаты, они едят из прокопченного до черноты котелка монаха. Что-то вроде каши с добавленным для запаха свиным жиром. Пьют козье молоко из общей миски. Старый монах в залатанной и полинялой рясе бенедиктинца и тяжелым деревянным распятием на шее наблюдает за ними с неизменной спокойной улыбкой. С ним живет мальчик, толстый, лет четырнадцати или пятнадцати, с откровенным лицом идиота.

Полиглот Абу пытается втянуть их в разговор. Когда языки не помогают, он переходит к жестам и рисует на ладони географические карты. Монах дружелюбно кивает, бормочет дюжину слов на каком-то неизвестном наречии, потом указывает на мальчика и, усмехаясь, произносит: «Понко».

— Понко?

— Понко.

Мальчик пускает слюни, болтает языком и, тоже тыча себе в грудь, подтверждает:

— Понко, Понко.

Мистер Федерстон отрыгивает, а его жена спрашивает:

— Неужели здесь нет кроватей?

Абу кладет свою голову на ладони: так дети изображают спящего. Монах что-то говорит Понко. Тот выходит. Путешественники тоскливо глядят на горящие в очаге шишки. Время от времени снежные хлопья залетают в трубу и шипят на тлеющих углях. Джеймс Дайер, дотронувшись до головы, обращается к миссис Федерстон:

— Не найдется ли у вас зеркала, мадам?

Зеркало находится, но не у миссис Федерстон, а у месье Абу. Дорожное зеркальце в футляре из змеиной кожи. Дайер вынимает из зеленого саквояжа подсвечник, к которому приделана изогнутая серебряная пластина, тщательно отполированная. В подсвечнике небольшой огарок, который он зажигает от ламп монаха. Порывшись еще, извлекает иголку с ниткой. Продев нитку в иголку, говорит:

— Я буду вам весьма обязан, месье, если вы подержите подсвечник так, чтобы свет отражался от этой пластины. А также и от зеркала, дабы я видел, что делаю.

— А что вы собираетесь делать? — спрашивает миссис Федерстон.

Дайер смотрит на нее:

— Это, мадам, по-моему, очевидно.

И он начинает зашивать себе голову, соединяя разорванные края раны с такой быстротой и невозмутимостью, словно, как позже пастор напишет в письме к леди Хэллам, зашивает лишь отражение в зеркале. Все, за исключением старого монаха, наблюдающего за Дайером с таким видом, будто он давно ожидал от него подобного фокуса, потрясены.

— Браво! — восклицает месье Абу.

— Удивительно, — говорит пастор.

— Пожалуй, — признается мистер Федерстон, — я бы не смог перенести это с такою легкостию.

Дайер не обращает на них внимания. Возвращается Понко. Монах встает со своего табурета, берет скрюченными пальцами одну из ламп и ведет путешественников в их комнаты, бывшие кельи братьев. Пастор остается сидеть с Понко и форейтором. Вскоре монах возвращается, шаркая, подходит к своему табурету, садится. Он сух, как старое дерево. Пастор ему улыбается, и они кивают друг другу. Потом, сложив на столе руки, пастор кладет на них голову и засыпает. Последнее, что видится ему в полусне, это как Джеймс Дайер протыкает изогнутой иголкой собственную плоть. Собственную плоть!

Удивительно.

Когда наутро они вновь собираются вместе, не особенно хорошо выспавшиеся на холодных и убогих соломенных постелях, встает вопрос о том, как быть дальше. Джеймс Дайер настаивает на продолжении пути. К черту метель! Неужто они боятся снега?

— А вы видели, каков этот снег, сударь? — спрашивает пастор.

— Вы, наверное, собираетесь проторчать здесь неделю? Или месяц? — не унимается Дайер.

— Уж лучше сидеть здесь, — замечает Федерстон, — чем искушать судьбу там.

— Я вынужден согласиться с господином Федерстоном, — говорит Абу. — Отправляться в путь в такую погоду — полное безрассудство.

— Я путешествую не для забавы, сэр, — отвечает Дайер. — И не для поправки здоровья.

На что миссис Федерстон заявляет:

— Что до меня, то я и носа на улицу не высуну. Возможно, пребывание здесь не слишком удобно, но мы по крайней мере не погибнем. Да и такая метель долго не продлится.

Дайер встает:

— Если вы, господин Абу, будете столь добры, чтобы попросить для меня у монаха немного провизии, то я отправляюсь один.

— Вы и вправду хотите идти, сударь? — спрашивает пастор.

— Да.

Дайер уходит. Оставшиеся глядят друг на друга вытаращенными глазами, и Федерстон говорит:

— Он обезумел. Совершенно обезумел.

Пастор соглашается:

— Наверное, удар по голове подействовал на него сильнее, нежели мы полагали. Мне случалось и раньше видеть людей с сотрясением мозга; часто в течение некоторого времени они пребывают не в своем уме. Попытаюсь уговорить его.

— Сделайте одолжение, — говорит Абу, — проследите, чтобы он взял только свои вещи. Все, что он возьмет, пропадет непременно.

Пастор с трудом пробирается вдоль монастыря к конюшне. Снаружи стоит «Мэми Сильви», вся заваленная снегом. Но внутри конюшни на удивление тепло и уютно. Горят две лампы, взятые из экипажа. Пахнет конской шкурой, навозом и сеном. Скудная монастырская десятина, свидетельствующая о том, что путников, кажется, бывает здесь больше, чем им представлялось. Джеймс Дайер осматривает у своей лошади подковы. Кучер, попыхивая трубкой, занят другими лошадьми. Рядом, жуя соломинку, вертится Понко.

Пастор подходит сзади к Дайеру и заговаривает с ним тихим, умиротворенным голосом. Дайер злится, поняв, что еды ему не принесли, и идет назад, в монастырь. Пастор остается ждать в конюшне. Он улыбается Понко. Кучер показывает куда-то на крышу. Его преподобие не понимает, что тот пытается ему рассказать. Кучер выговаривает слова, словно обращаясь к ребенку. Пастор может лишь разобрать «ехать» и «снег», но вдруг замечает, куда именно показывает кучер. Длинные, загнутые на концах деревяшки. Ну конечно же, это те самые полозья, о которых говорил Абу. Когда Дайер возвращается, пастор сообщает ему о полозьях. Сегодня, без сомнения, уже ничего не поделаешь, но вот завтра или послезавтра…

— Вы кое в чем помогли мне вчера, — перебивает его Дайер, — и я вам за это весьма благодарен.

— Выкажите мне, сударь, свою благодарность, оставшись здесь еще на сутки. Вы не можете ехать. А что будет с форейтором? Только вы один можете его спасти.