Жажда боли - Миллер Эндрю Д. - Страница 44

На что Манроу отвечает:

— Нишколько не шомневаюшь. Жамечачельная конштрукчия. Я ошень благодарен вам, шэр.

В его словах нет иронии. Он протягивает Джеймсу руку, и они обмениваются рукопожатием.

19

В продолжение трех месяцев навещающие Манроу друзья наблюдают, как два доктора ведут себя точно старая супружеская чета. Нет, Джеймс вовсе не пытается подольститься к Манроу. Ни на йоту он не изменил себе: жесткий, упорный, тщеславный, поразительно работоспособный. Ничто в его поведении не свидетельствует о пробудившейся жалости или раскаянии. И все же их часто видят прогуливающимися вдвоем — иногда они беседуют, чаще пребывают в молчании. В сумерках, без определенной цели, бродят по городу.

Достаточно одного их появления, чтобы люди выходили поглазеть на них из магазина или из кофейни. Детям и приезжим беззастенчиво показывают пальцем на искусственный нос. Много судачат о том, носит ли Манроу этот нос дома, в постели, теряет ли, не падает ли он с лица, случись Манроу застегивать пряжку на туфле. Больно ли ему? Что, коли он простудится? Сам же Манроу, похоже, удивительно легко к нему приспособился — даже почесывает его время от времени.

Агнесса толстеет и понемногу сходит с ума, беспрестанно зовет Чаудера, злобно смотрит на прохожих, которых подозревает в оскорбительных замечаниях в свой адрес. Ее вид внушает жалость и одновременно удовлетворение. Далеко не один проповедник намекает с кафедры на ее историю. И, наклонившись к пастве, потрясает Библией. Вот вам Божий суд! Божий гнев!

И руки прихожан сжимают в воздухе воображаемые камни.

Наконец проповедники получают желанную пищу. Сретение 1767 года. На улицах пахнет дымком и морозом, ночное небо изукрашено звездами, словно богатой чеканкой. Джеймс только что трепанировал молодого человека, получившего удар лошадиным копытом по голове. Выдержавший Джеймсово сверло больной передан на руки друзьям — слабый, плохо соображающий, но определенно живой, и поразительной красоты женщина целует Джеймсу руку, несмотря на оставшиеся у него на пальцах кровавые пятна. Спрятав полученные деньги в сундук в подвале, Джеймс облачается в камзол и едет в Оранж-Гроув.

Там в гостиной у огня сидит Гаммер, сдирая поджаренную булочку с зубьев металлической вилки. Они глядят друг на друга без слов. Джеймс звонит в колокольчик, вызывая служанку, которая теперь помолвлена с преуспевающим булочником с Трим-стрит. Джеймс велит принести ужин и ест его, сидя с подносом в гостиной. Над головой он слышит бормотание Агнессы, вопрошающей о чем-то пустые стены комнаты. Гаммер отправляется вершить свои темные, подозрительные делишки. У огня, испуская газы и подрагивая, лежит свернувшийся клубком Чаудер.

К полуночи Джеймс удаляется к себе наверх и, натянув ночную рубашку и колпак, ложится под одеяло, намереваясь заснуть. Но сон не идет. Он ждет с нетерпением, ибо не привык просто лежать в постели, как это случается с теми, кто страдает бессонницей. Его коварно подстерегают видения, чудятся бесконечные вправления костей, стук сердца отдается по всей кровати. Он утрачивает всякое ощущение времени, слышит крик дозорных, но не понимает, который теперь час. Два часа или, быть может, три?

Вдруг до него доносится шум. Совсем негромкий. Откуда-то с первого этажа. Что-то как будто упало. Наверное, Гаммер споткнулся в темноте об ножку стола или Дина, неловко ступая от чрезмерных предосторожностей, пытается проскользнуть незамеченной, вернувшись с Трим-стрит. И все же внутреннее чутье говорит ему, что звук этот не столь уж невинен, что он — свидетельство какого-то несчастья. Джеймс вскакивает с постели и, стоя неподвижно, прислушивается.

Тянется к трутнице, что стоит рядом с кроватью, зажигает свечу и, на всякий случай захватив с собой трость, выходит на лестницу. Ежели там внизу какой-то жалкий ублюдок набивает чужим добром свой мешок, то неудачно же он выбрал и дом, и время. Но, спускаясь по лестнице с тростью наготове, Джеймс и сам не верит в это предположение, и его ничуть не удивляет, что нижние комнаты стоят холодные, нетронутые, пустые. Все, за исключением кабинета Манроу, из-под двери которого пробивается неровный свет. Оттуда доносится запах гари, словно Манроу или кто-то другой жжет там какую-то материю.

Отворив дверь, Джеймс видит сразу две вещи: огонь, не успевший еще как следует разгореться на том месте, где на ковре лежит сбитая свеча; и Манроу, который стоит в воздухе в углу комнаты, а под ногами у него валяется опрокинутый стул. Камзол доктора сложен на кресле у письменного стола. Джеймс швыряет его на пламя, затаптывает огонь и открывает окно. Когда дым рассеивается, он осматривает Манроу и удостоверяется, что тот мертв. О, эти истории о повешенных, оживших прямо на столе в морге! Как это могло бы быть увлекательно! Манроу, однако, не суждено воскреснуть до Страшного суда.

Джеймс подумывает, не отрезать ли веревку, но покойник настолько тяжел, что веревка, обхватившая шею, натянулась туго, словно морской трос. Покойник подождет до утра. Джеймс берет свою свечу и замечает на столе, рядом с полдюжиной конвертов, запечатанных красным сургучом, очки и искусственный нос Манроу.

На похоронах Джеймс не присутствует. Он отправляется осматривать женщину в родильной горячке. В мире Джеймса людей обычно сбрасывают в яму с известкой или же, как Грейс Бойлан, выпихивают сквозь пушечный порт с ядром на ногах. Только что человек был тут, и его уж нет, да и ничего нет, кроме моря. Никто не обряжает покойника, никакой траурной мишуры.

Официально объявлено, что Манроу умер от сердечного приступа, но правда все равно выходит наружу, и уже через две недели от Тонтона до Глостера люди говорят, что Роберт Манроу повесился или застрелился, а может, даже и отравился. Довели же его до такого конца родная жена и этот мерзавец Дайер. Кажется, будто все ожидали подобного исхода.

Три дня спустя после похорон Агнессу проводили шиканьем, когда она шла с Диной по внутреннему двору аббатства. Целый месяц она более не выйдет из дома.

Через неделю, приехав в Гранд-Пэрэйд, Джеймс видит, что на первом этаже здания выбиты все стекла. У дверей его встречает господин Тимминс, который объясняет, что не может продолжать работать при таких обстоятельствах и потому, к величайшему сожалению, с неизменным почтением… Джеймс вышвыривает его на улицу, выметает осколки, зовет стекольщика, который уже через час принимается за работу.

С Джеймсом не желают знаться. Практика в упадке. Вскоре лишь только те, кого не заботит, что подумают люди, чьи помыслы сосредоточены на избавлении от невыносимой боли и кто хранит в душе, как драгоценный секрет, репутацию Джеймса Дайера — не человека, но хирурга, — приходят к нему за помощью.

Те же, чье положение менее серьезно, кто пока еще может себе позволить не отказываться от светской жизни, обращаются к господину Криспу, человеку в своем деле сведущему, либо к господину Фарбэнку, господину Боузу, либо к любому из десятка других, кто с гордостью может предъявить докторский диплом и держать в руках скальпель и кто не раз поднимал свой бокал с проклятиями в адрес Джеймса Дайера. Теперь их желание сбылось. Дайеру скоро не поздоровится. Уж мы поглядим, поглядим.

Март. Град камней обрушивается на спину Джеймса, когда поздно вечером в темноте он возвращается в Оранж-Гроув. Той же ночью разбиты новые окна в Гранд-Пэрэйд.

Апрель. Всего четверо новых пациентов за месяц. Дина и повар просят расчет. Замену, однако, трудно найти. Агнесса все чаще остается в постели, лежит среди прокисшего белья, обнимая невидимый силуэт своего покойного мужа. К ней Джеймс не заходит. Они живут в доме как чужие.

Любители шикать и швырять камни ведут себя все более дерзко. Как-то раз Джеймс задремал в седле по дороге домой из долины Святой Екатерины, где навещал больного, но стоило ему открыть глаза, как он видит, что дорога перекрыта четырьмя неизвестными, вооруженными палками, с лицами, замотанными в шарфы. Один из них бросается вперед, чтоб нанести удар. Джеймс бьет его ногой по голове, и тот катится по дороге. Но тут поспевают другие, один хватает лошадь под уздцы, и Джеймса стаскивают на землю. Стычка длится недолго почти в полном молчании. В драке Джеймс никогда не испытывал ни угрызений совести, ни страха. Он метит хлыстом в глаза и в горло, но все же четверо — это слишком много. Они одолевают, забивают его палками. Будто сквозь туман, он чувствует, что над ним наклоняются и, тяжело дыша, что-то шепчут. Потом слышит, как они удирают. Более ничего.