Беатриче и Вергилий - Мартел Янн - Страница 1

Беатриче и Вергилий: роман

Янн Мартел

Второй роман Генри, тоже изданный под псевдонимом, имел успех. Он получил всякие премии и был переведен на дюжину языков. С разных концов света сыпались приглашения на «премьеру книги» и литературные фестивали; роман приняли в несчетных школьных и читательских кружках, его брали в дорогу пассажиры поездов и самолетов, а Голливуд собирался экранизировать, и прочее, и прочее.

Однако Генри по-прежнему вел обычную, не звездную жизнь. Писатели редко становятся публичными фигурами. Вся известность по праву достается их творениям. Публика легко узнает обложку прочитанной книги, а вот этот парень в кафе… кажется… похож… хотя у того длинные волосы… ой, ушел.

Но если его узнавали, Генри не чинился. Опыт подсказывал, что встреча с читателем сулит радость. Ведь эти люди прочли его книгу, и она их затронула, иначе зачем к нему подходить? Эти встречи имели оттенок близости: два незнакомца сошлись, дабы поговорить о чем-то стороннем, что запало им в души и разрушило все преграды. Ложь и славословие неуместны. Приглушенные голоса, склоненные головы, распахнутые души. Случались исповеди. Один прочел роман в тюрьме. Другая читала его, сражаясь с раком. Отец семейства поведал, что после смерти ребенка, родившегося до срока, вслух читал роман близким. Были и другие подобные откровения. Каждый раз что-то из романа — строка, персонаж, событие, образ — помогало одолеть жизненный кризис. Некоторые весьма бурно выражали свои эмоции. Расчувствовавшись, Генри, как мог, их утешал.

Чаще всего читатели просто хотели выразить восторженную признательность, иногда подкрепляя ее чем-нибудь осязаемым — собственноручно изготовленным или купленным презентом: моментальным снимком, закладкой, книгой. Бывало, они робко задавали пару вопросов, благодарно принимали любой ответ и, не желая больше беспокоить, обеими руками прижимали к груди книгу с автографом. Самые отважные — обычно, но не всегда, подростки — просили с ними сфотографироваться. Генри обнимал их за плечи и улыбался в объектив.

Читатели отходили; после общения с кумиром их лица светлели, как и лицо Генри, встретившего своих поклонников. Он написал роман, потому что ощутил в себе пустоту, требовавшую заполнения, вопрос, ждавший ответа, чистый холст, жаждавший краски — смесь тревоги, любопытства и радости, которая есть источник творчества, — и заполнил пустоту, ответил на вопрос и плеснул краску на холст, все это сделав ради себя, ибо иначе не мог. И вот теперь совершенно незнакомые люди говорили, что его книга заполнила в них пустоту, ответила на вопрос и расцветила их жизнь. Одобрение незнакомца, будь то улыбка, шлепок по плечу или похвала, воистину окрыляет.

Что до славы, она никак не ощущалась. Ведь это не любовь, голод или одиночество, что незримо для стороннего глаза накапливаются внутри. Слава — нечто абсолютно внешнее, исходящее из чужих умов. Она существует в том, как на тебя смотрят и держатся с тобой. В этом смысле быть известным все равно что быть геем, евреем или представителем явного меньшинства: ты — это ты, а люди проецируют на тебя свое представление о тебе. Успех романа ничуть не изменил Генри. Он остался тем же человеком, с теми же достоинствами и слабостями. Для крайне редких встреч с недовольным читателем в запасе имелось последнее оружие писателя, выступающего под псевдонимом: нет, я не имярек, а просто малый по имени Генри.

†

Наконец хлопоты по продвижению романа, требовавшие личного участия, стихли, и Генри вернулся к той жизни, когда мог безвылазно сидеть в своей комнате. Он написал еще одну книгу. Пять лет он размышлял, исследовал, писал и переделывал. Эта книга существенно повлияла на дальнейшую жизнь Генри и заслуживает того, чтобы о ней рассказать.

Она была в двух частях, и Генри хотел, чтобы его творение вышло в формате, среди издателей известном как аллигат — книга-перевертыш, в которой два текста, но каждый начинается со своей стороны переплета и по отношению к другому перевернут вверх ногами. Если ее пролистать, в какой-то момент текст пойдет вверх тормашками, и вы доберетесь к начальным главам произведения-близнеца. Оттого и название — перевертыш.

Генри выбрал столь необычный формат, потому что хотел наилучшим образом подать два произведения, объединенные названием, темой и проблематикой, но разные по жанру. Вообще-то он написал две книги: роман и документальное эссе. Но беллетристика и документальная проза редко публикуются в одном томе. Загвоздка в том, что эти жанры традиционно существуют порознь. Так наши знания и впечатления о жизни рассортированы в книжных магазинах и библиотеках — разные полки, разные этажи, и так издатели выпускают книги — вымысел в одной упаковке, рассуждение в другой. Однако писатели творят иначе. Романы вовсе не лишены рассудочности, а эссе — фантазии. Да и люди живут по-другому. В их мыслях и поступках нет строгого подразделения на образность и рациональность. Правда и ложь — трансцендентные категории и в литературе, и в жизни. Беллетристику и документальную прозу полезнее разделить на ту, что изрекает правду, и на ту, что лжет.

Генри сознавал, что традиция и стереотип мышления создают проблему. Если роман и эссе опубликовать порознь, их комплементарность будет не столь явной, пропадет их взаимодействие. Эти работы следовало публиковать вместе. Но в каком порядке? Идею первенства эссе Генри отмел как неприемлемую. Беллетристика ближе к полному восприятию жизни и посему должна главенствовать над документальной прозой. Истории — личные, семейные, национальные — это стежки, соединяющие разрозненные элементы человеческого существования в связное целое. Мы — исторические животные. И потому негоже размещать столь величественное отражение нашего бытия позади более ограниченного умственного рассуждения. Однако серьезная документальная проза исследует тот же вопрос, что и художественная литература: что значит быть человеком? Тогда почему эссе должно ютиться на задворках послесловия?

Если роман и эссе опубликовать вместе, то, независимо от заслуг жанра, произведение, помещенное вторым, неизбежно окажется в тени того, что напечатано первым.

Сходство двух работ взывало к их совместному изданию, уважение прав каждой из них — к раздельному. И вот после долгих размышлений выбор пал на книгу-перевертыш.

Порешив на этом формате, Генри узрел в нем большие преимущества. Центральное событие книги было (и есть) весьма горестно, оно, можно сказать, переворачивало мир с ног на голову, и форма книги-перевертыша подходила как нельзя лучше. Далее: читателю придется выбирать, что читать первым. Те, кто склонен искать помощь и утешение в рассуждении, начнут, видимо, с эссе. Те, кому ближе эмоциональный подход беллетристики, первым, скорее всего, откроют роман. В любом случае выбор остается за читателем, что хорошо, ибо есть возможность принять самостоятельное решение по весьма тревожной теме. И последнее: у перевертыша две фронтальные обложки. Генри больше интересовал дизайн суперобложки, нежели добавочная картинка. Перевертыш — книга, у которой два парадных входа, но нет выхода. Такая форма подразумевала, что тема книги не имеет решения, ее нельзя закрыть, аккуратно припечатав задней обложкой. Нет, дело не закончено, и читатель, на середине книги увидев перевернутый текст, должен сообразить, что он или она чего-то не поняли либо не могутвполне понять, а посему следует начать все заново, иначе осмысливая тему. Генри придумал, что оба произведения закончатся на одной странице и лишь пробел разделит перевернутые тексты. Либо простенький узор, отмечающий ничейную землю между беллетристикой и документальной прозой.

Иногда аллигат путают с кинеографом — книжицей со слегка меняющимися рисунками на каждой странице, пролистывание которых создает эффект мультипликации — галопом скачет лошадь и тому подобное. Позже Генри много раздумывал, какая мультяшная история подошла бы его книге; наверное, про человечка, который уверенно шагает с высоко поднятой головой, а затем спотыкается и летит кубарем.