Роман лорда Байрона - Краули (Кроули) Джон - Страница 15

Вечером другого дня во двор пришли двое охранников, отправленных на разведку, а с ними конюх, на попечение которого был оставлен обожаемый лордом Сэйном вороной жеребец. На этого незадачливого прислужника наткнулись, когда тот пытался сбежать — к тому же верхом на лошади, хотя бедному животному, едва хромавшему, сделалось гораздо хуже, и его увечье не поддавалось теперь излечению. Виновного подвели к владельцу коня — слуга, дрожа от понятного ужаса, кричал, вернее, душераздирающе подвывал, умоляя разобраться, снять с него вину, смилостивиться, — Сэйн молча взирал на преступника сверху вниз — затем обронил два-три слова, заставившие того разразиться громкими воплями: его связали и оттащили в конюшню для бастинадо; отнять у заморского лорда право на ужасающую кару слуги, преступившего долг, не мог никто, включая, видимо, и того, кто должен был ей подвергнуться. Когда все приготовили, лорд Сэйн устроился поодаль на принесенном для него сиденье. Али — ему было особо приказано стать свидетелем — встал рядом с отцом. Лорд велел подать трубку — что исполнили со всей поспешностью — и горячий уголь для разжигания; раскурив ее, как того хотелось, Сэйн подал знак — жестом чуть заметным, однако недвусмысленным — приступить к экзекуции.

Человеческая изобретательность в способах пытки неистощима — понадобилось, надо думать, немало терпеливых экспериментов, чтобы установить: удары тонкой палки по пяткам, даже не очень сильные, с течением времени делаются непереносимыми — самый выносливый человек не в состоянии удержаться от крика, а этот прислужник к числу стойких не относился — несомненно, ему доводилось видеть воочию то, что сейчас предстояло вытерпеть, — и его жалобные вопли стали громче и пронзительней еще до того, как был нанесен первый удар. Пока длилось избиение, лорд Сэйн бесстрастно покуривал трубку, не дрогнув, даже когда выяснилось, что от мучений кишечник несчастного непроизвольно опорожнился. И в этот час Али осознал, сколь ему ненавистна жестокость: он понял, что отныне никогда в жизни, если только тому не воспрепятствует честь, не совершит и не даст совершиться деяниям, подобным тому, которому был свидетелем, по отношению к существам, неспособным оказать сопротивление, — будь то человек или животное. Как все, живущие в людском обществе, он выучился мириться с жестокостью, когда не в силах был ее предотвратить, — по большей части так оно и случалось, ибо во все времена мир полнился ею через край, — он научился даже обращать жестокость в шутку, отзываться о ней с беспечностью, как принято в свете, — однако так и не смог заставить себя оставаться хладнокровным ее очевидцем и каждый раз порывался положить ей конец, если имел для того возможность: но в тот день такой возможности у него не было.

По окончании экзекуции лорд Сэйн передал трубку мальчику и покинул конюшню, где наказанный слуга все подвывал от боли и позора, — направился во двор, к некогда горделивому коню, понурившему голову, вынул из-за пояса пистолет, зарядил его, взвел курок и, без единого слова, пристрелил злополучное животное.

Дальнейший путь из горного края лежал к морю — через местность, почти лишенную дорог, хотя отряд и миновал группу рабочих, занятых починкой одной из немногих троп: это были женщины, поскольку в той стране, в отличие от турецких владений, женщин не отстраняют от участия в мирских делах — напротив, они выполняют всякую мужскую работу — и даже более того, — с ними обращаются как со скотом, крайне пренебрежительно. Одна из этих женщин, дробивших камень, — самая юная и миловидная — подняла на странных проезжих голубые глаза, и Али, словно пораженному в сердце ударом кинжала, на миг почудилось, будто Иман каким-то чудом оказалась здесь; иллюзия тут же рассеялась, но Али ощутил — впервые со всей остротой переживая ужасную непривычность и неизбежность происходящего, — что он оставил дом навеки и все, что знакомо и любимо, ему уже никогда не суждено увидеть вновь.

Но затем глазам предстало море: голубой простор, усеянный алмазными искрами, вначале блеснул между пиками, а потом развернулся во всю необъятную ширь: на первых порах Али никак не мог поверить, что он целиком состоит из воды, в чем — со смехом — уверяли его более искушенные в странствиях спутники; и Али, охваченный ужасом и восторгом, поскакал вниз навстречу слабому прибою, однако, натянув поводья, удержал коня перед наползавшей на песчаный берег пенистой волной, в точности как девушка, опасаясь запачкаться, подбирает юбки. Лорд Сэйн, подъехав ближе, повелительными жестами приказал сыну войти в воду, на что Али не решался — возможно, не веря, что его родитель и в самом деле этого хочет. «Вперед, сударь! — вскричал лорд Сэйн на своем наречии — и уж смысл этой фразы был для Али ясен. — Вперед, говорю!» — «Мальчик не умеет плавать, милорд», — откликнулся по-новогречески предводитель отряда, на что лорд Сэйн ответил: «Конечно, не умеет! Зато умеет его лошадь!» С этими словами он ударил лошадь Али кнутовищем по холке и, когда она шарахнулась, ударил еще раз. Али — стараясь уберечь коня — обернулся и вперил в мучителя яростный взгляд — но лорд Сэйн, разом взбешенный и обрадованный отпором, опять указал на море. Растерянный юноша помедлил, словно колеблясь перед выбором — противостать отцу или Пучине; затем резко натянул поводья, развернул коня, хлопнул его пятками по бокам — и конь, пустившись по берегу вскачь, с готовностью ринулся в волны! У Али перехватило дыхание от холода — хотя англичанам это море представлялось столь же теплым, что и чашка чая на светском рауте, — и от того, что влага, мгновенно пропитавшая его одежду, словно бы намеревалась завладеть им и стащить в глубину, — однако он в беспричинном неистовстве понукал лошадь, не заботясь, утонет ли он или выберется на другой берег — если есть такой! Конь поплыл уверенно и безбоязненно, пока все четыре его ноги не оторвались от дна (да, он умел плавать, как и все млекопитающие, от кошек до слонов, — но только если они сами на это решаются или же испытывают надобность). В лицо Али полетели брызги, он почувствовал вкус соли — невероятно! — и чуть не соскользнул с мокрого хребта, однако удержался — и странный восторг охватил его! Когда большая волна, девятая по счету (известно — во всяком случае, поверье широко распространено, — что каждый девятый вал превосходит величиной предыдущие), едва не накрыла бесстрашного коня с головой, Али, с трудом удерживаясь в седле, повернул его обратно к берегу. Выбравшись на берег — подобно Тесееву быку, — он с удивлением обнаружил, что стоит ярдах в пятидесяти от того места, где вступил в воду: читателю понятно, вследствие чего он там оказался, но Али об этом понятия не имел. По отмели к нему скакали сулиоты: восхищенные его отвагой, они вскинули в воздух и разрядили свои ружья — принятый у них способ выражения сильных чувств. Лорд Сэйн оставался там, где был; из-за морской соли, разъедавшей глаза, Али плохо различал выражение его лица и потому не мог узнать, что на нем читалось — довольство, презрение или же предвестие новых суровых требований.

Далее путешественники спустились к югу по 6epeгy до Салоры, к порту Арта в Амбракийском заливе, чтобы морем добраться до более крупного порта Патры, откуда, по сведениям лорда Сэйна, военный бриг вскоре должен был отплыть к Мальте, а затем отправиться к острову Альбион — новой и в то же время наследственной отчизне Али. Однако между Салорой и Патрами пролегало морское пространство, которое предстояло пересечь, и лорд Сэйн провел день в уютном садике при гостинице в Салоре, где капитаны имели обыкновение подкреплять свои силы и обмениваться новостями; там лорд угостил сына пловом, приправленным соком из лимона, который он сорвал с дерева, нависшего над столом, и парой зажаренных на рашпере восьминогих морских гадов — осьминогов: их он не позволил сыну отослать прочь. Успешно — как тогда казалось — завершив переговоры, лорд Сэйн на следующий день взошел с сыном и командиром своих солдат на борт небольшого греческого сайка, чья команда насчитывала сорок человек, арсенал же составляли четыре пушки. При благоприятной погоде и легком ветерке судно к полудню покинуло гавань.