Дорога в рай (Рассказы) - Даль Роальд - Страница 132

    – Чушь, дорогой. Почему нужно держать это от ребенка в секрете? Он лишь вообразит себе что-нибудь несравненно худшее.

    Мне было ровно десять лет, когда она стала читать мне подробные лекции по вопросам пола. Это был самый большой секрет из всех и потому самый увлекательный.

    – Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе, как ты появился на свет, с самого начала.

    Я увидел, как мой отец незаметно поднял глаза и широко раскрыл рот, что он делал, когда собирался сказать нечто важное, однако моя мать уже сверлила его своими сверкающими глазами, и он медленно вернулся к чтению, не произнеся ни звука.

    – Твой бедный папочка смущен, - сказала она и тайком мне улыбнулась той улыбкой, которой не улыбалась больше никому, только мне, - когда медленно поднимается лишь один уголок рта, покуда не образуется длинная чудесная складка, тянущаяся до самого глаза, и получается что-то вроде подмигивания.

    – Смущение, моя радость, это то, что я не хочу, чтобы ты когда-нибудь испытывал. И не думай, будто твой папочка смущен только из-за тебя.

    Мой отец заерзал в кресле.

    – Да он смущается, даже когда остается наедине со мной, своей женой.

    – Почему? - спросил я.

    Тут мой отец поднялся и тихо вышел из комнаты. Думаю, примерно спустя неделю после этого моя мать была убита. Может, это случилось и несколько позднее - через десять дней или через две недели, точно не знаю. Знаю лишь, что мы приближались к концу этой, заслуживающей особого внимания серии бесед, когда это произошло; и поскольку я и сам оказался вовлеченным в короткую цепь событий, приведших к смерти, то помню каждую подробность той странной ночи так же четко, как будто это случилось вчера. Я могу воссоздать ту ночь в памяти в любое время, когда пожелаю, и пропустить ее перед глазами, как кинофильм; и этот фильм всегда один и тот же. Он всегда кончается точно в одном месте, не раньше и не позже, и всегда начинается так же неожиданно - экран затемнен, и голос матери откуда-то сверху произносит мое имя:

    – Джордж! Проснись, Джордж, проснись!

    А потом яркий электрический свет слепит мне глаза, и откуда-то издалека голос продолжает меня звать:

    – Джордж, вставай, вылезай из постели и надевай халат! Быстро! Спускайся вниз. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел. Ну же, мальчик мой. Скорее! И надень тапки. Мы выходим из дома.

    – Выходим из дома?

    – Не спорь со мной, Джордж. Делай, что тебе говорят.

    Я так хочу спать, что с трудом передвигаюсь, однако моя мать крепко берет меня за руку, ведет вниз, и через парадную дверь мы выходим в ночь, где холодный воздух точно мокрой губкой смачивает мое лицо. Я шире открываю глаза и вижу лужайку, искрящуюся инеем, и кедр с огромными лапами, чернеющий на фоне тонкого маленького месяца. А над головой - множество звезд, усеявших небосвод.

    Мы спешим через лужайку, моя мать и я, ее браслеты звенят, как безумные, а я, чтобы поспеть за ней, семеню ногами. Я чувствую, как покрытая инеем трава неслышно хрустит под ногами.

    – У Жозефины начались роды, - говорит моя мать. - Прекрасная возможность увидеть весь процесс.

    Когда мы подходим к гаражу, там горит свет. Мы входим внутрь. Моего отца там нет, как нет и машины, и помещение выглядит огромным и голым, а сквозь подошвы домашних тапочек бетонный пол кажется ледяным. Жозефина полулежит на куче соломы в низкой, огороженной проволокой клетке в дальнем углу помещения. Это крупная голубая крольчиха с розовыми глазками, которые подозрительно глядят на нас, когда мы входим. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится в другой клетке в противоположном углу, и я вижу, как он стоит на задних лапах и нетерпеливо скребет сетку.

    – Смотри! - кричит моя мать. - У нее как раз сейчас будет первый! Он уже почти вышел!

    Мы подкрадываемся поближе к Жозефине, и я сажусь на корточки рядом с сеткой, упершись лицом прямо в проволоку. Я в восхищении. Один кролик выходит из другого. Это чудесно и довольно красиво. А происходит все очень быстро.

    – Смотри, как он выходит, аккуратно упакованный в целлофановый мешочек! - говорит моя мать. - А посмотри, как она о нем заботится! У бедняжки нет полотенца для лица, а если бы и было, она не смогла бы держать его в лапах, поэтому она просто облизывает его языком.

    Взглянув в нашу сторону, крольчиха тревожно закатывает свои розовые глазки, и следующее, что я вижу, это как она передвигается по соломе, чтобы устроиться между нами и маленьким.

    – Подойди с другой стороны, - говорит моя мать. - Глупышка передвинулась. Наверное, она хочет спрятать от нас свое дитя.

    Мы подходим с другой стороны клетки. Крольчиха провожает нас глазами. В двух шагах от нас самец как безумный скачет вверх-вниз, вцепившись в проволоку.

    – А чего это Наполеон так нервничает? - спрашиваю я.

    – Не знаю, дорогой. Да ты не обращай на него внимания. Смотри на Жозефину. Думаю, скоро у нее появится еще один. Посмотри, как бережно она моет этого маленького! Она обращается с ним, как женщина со своим ребенком! И я когда-то почти то же самое проделывала с тобой, вот смешно, правда?

    Крупная голубая самка по-прежнему наблюдает за нами. Оттолкнув дитя носом, она медленно перемещается, чтобы снова заслонить его от нас. Затем продолжает облизывать его и чистить.

    – Разве не замечательно, что всякая мать инстинктивно чувствует, что ей нужно делать? - говорит моя мама. - Ты только представь себе, моя радость, что детеныш - это ты, а Жозефина - это я... Погоди-ка, иди сюда, отсюда лучше видно.

    Мы осторожно обошли вокруг клетки, не отрывая глаз от маленького кролика.

    – Смотри, как она его ласкает и целует! Видишь? Она буквально целует его, правда? Точно так же, как и я целую тебя!

    Я тянусь поближе к клетке. Такой способ целоваться мне кажется странноватым.

    – Смотри! - кричу я. - Да ведь она его ест!

    И точно, голова маленького кролика быстро исчезает во рту матери.

    – Мама! Быстрее!

    Но не успел стихнуть мой крик, как маленькое розовое тельце полностью исчезло в горле крольчихи.

    Я сразу оборачиваюсь, и следующее, что помню - я смотрю прямо в лицо моей матери, оно меньше чем в шести дюймах над моим, и мать, несомненно, пытается что-то сказать, а может, слишком изумлена, чтобы что-то говорить... Все, что я вижу, это рот, огромный красный рот, раскрывающийся все шире и шире, покуда он не становится круглым зияющим отверстием с черной серединой, и я снова кричу, и уже не могу остановиться. Потом мать неожиданно протягивает руки, и я чувствую, как ее кожа касается моей, длинные холодные пальцы обхватывают мои кулачки, я резко вырываюсь и, ничего перед собой не видя, выбегаю в ночь. Я мчусь по подъездной аллее, выскакиваю за ворота, и, хотя я все время кричу, слышно, как звон браслетов настигает меня в темноте. Этот звон становится все громче и громче по мере того, как мы бежим по длинному склону холма, а потом по мосту, ведущему к главной дороге, где со скоростью шестьдесят миль в час мчатся автомобили с ярко горящими фарами.

    Потом где-то позади я слышу визг автомобильных шин, тормозящих по дорожному покрытию. Наступает тишина, и вдруг до меня доходит, что браслеты у меня за спиной больше не звенят.

    Бедная мама.

    Если бы только она могла пожить еще немного.

    Я допускаю, что она меня страшно перепугала этими своими кроликами, но то была не ее вина, да к тому же между нами всегда происходили странности. Я научился рассматривать их как своего рода воспитательный процесс, приносящий мне больше пользы, нежели вреда. Но если бы она прожила дольше, дабы завершить мое воспитание, я уверен, что никогда бы не имел тех проблем, о которых я вам рассказывал несколько минут назад.

    Теперь мне хотелось бы к ним вернуться. Вообще-то я не собирался затевать весь этот разговор о своей матери. К тому, о чем я начал говорить, она никакого отношения не имеет. Больше не скажу о ней ни слова.