Брисингр - Паолини Кристофер - Страница 55

— Потом Гилид, — продолжала Арья. — Эти дни были самыми долгими в моей жизни. Фаолин погиб, я не знала, в безопасности ли яйцо Сапфиры или же я невольно вернула его Гальбаториксу и Дурзе… Дурза позволял тем духам, что властвовали над ним, удовлетворять свою жажду крови за мой счет и совершал поистине ужасные вещи, какие способен был породить лишь его извращенный разум. Порой, зайдя слишком далеко, он принимался меня лечить, но лишь для того, чтобы иметь возможность уже на следующее утро начать все сначала. Если бы он дал мне возможность собраться с мыслями, я, возможно, сумела бы обмануть своего тюремщика, как это сделал ты, и постаралась бы не принимать те снадобья, которые не позволяли мне пользоваться магией, но он ни разу не дал мне передышки хотя бы на несколько часов.

Дурзе требовалось спать не больше, чем мне или тебе, и он постоянно «развлекался» со мной, если я была в сознании и ему позволяли это другие дела и обязанности. И когда он надо мной «трудился», каждая секунда казалась мне часом, каждый час — неделей и каждый день — вечностью. Он был осторожен и старался не лишить меня рассудка — этим Гальбаторикс был бы чрезвычайно недоволен. — однако это ему все же почти удалось. О да! Я начала уже слышать в темнице пение птиц и видеть такие вещи, каких даже существовать не могло. Однажды мою темницу вдруг заполнил яркий золотистый свет, и мне стало очень тепло и приятно, а когда я подняла глаза, то обнаружила, что лежу на ветке дерева высоко над землей где-то в центре Эллесмеры. Солнце собиралось садиться, и весь город был залит закатным светом, как пожаром. Атхалварды пели на тропинке внизу, и все вокруг было полно такого мира и покоя… все было так прекрасно, что мне хотелось остаться там навек. Но потом свет вдруг померк, и я снова оказалась на мерзкой лежанке… Да, я и забыла: однажды какой-то солдат бросил мне в темницу белую розу. Это было единственным проявлением доброты и милосердия за все время моего пребывания в Гилиде. В ту же ночь роза укоренилась и превратилась в огромный куст, побеги которого вскарабкались по стене, пробились сквозь трещины в каменных плитах, разрушая их, и вылезли из донжона наружу, к солнцу. Они все продолжали расти, пока не доросли до луны; они возвышались, подобно колышущейся на ветру башне, они обещали спасение, нужно было лишь подняться с пола. И я попыталась это сделать, собрав до последней капельки все оставшиеся силы, но встать так и не смогла. И как только я отвела от розового куста взгляд, он исчез… Таково было состояние моей души и моего рассудка, когда я тебе приснилась. Но я почувствовала, как твоя душа склоняется надо мной. Ничего удивительного, что я неправильно восприняла это ощущение и сочла его очередным обманчивым видением, бредом. — Она слабо улыбнулась. — А потом появился ты, Эрагон. Ты и Сапфира. Когда меня оставила последняя надежда, когда я уже готова была сдаться на милость своих тюремщиков и позволить им отвезти меня в Урубаен к Гальбаториксу, появился Всадник и спас меня. Настоящий Всадник и его дракон!

— А еще сын Морзана, — вставил Эрагон. — Он тоже спасал тебя. Точнее, там были оба сына Морзана…

— Возможно, твое описание правдивее, но для меня это было столь невероятное спасение, что порой мне кажется, что я тогда все-таки утратила рассудок и все, что произошло с тех пор, просто себе вообразила.

— А могла ли ты вообразить, что я причиню тебе столько беспокойства, оставшись в Хелгринде?

— Нет, — сказала Арья. — Скорее всего, нет. — И рукавом осушила мокрые от слез ресницы. — Когда я очнулась в Фартхен Дуре, то весьма скоро на меня навалилось столько дел, что я не могла тратить время на размышления о прошлом. И все же события моего недавнего прошлого были столь мрачны и кровавы, что я все чаще и чаще вспоминала то, чего мне вспоминать не следовало бы. Эти воспоминания зачастую и теперь приводят меня в дурное расположение духа, и у меня не хватает терпения на мелкие каждодневные неурядицы. — Арья встала на колени и оперлась о землю обеими руками, помогая себе сохранить равновесие. — Ты говоришь, что я хожу сама по себе, как кошка. Эльфам вообще не свойственно открыто проявлять дружеские чувства в отношении людей или гномов, а я и по характеру своему всегда была склонна к одиночеству. Но если бы ты был знаком со мною до Гилида, если бы ты знал меня такой, какой я была когда-то, я бы не показалась тебе такой уж замкнутой и нелюдимой. Тогда я любила и петь, и танцевать; тогда я не чувствовала постоянной и неизбежной угрозы судьбы.

Эрагон протянул руку и накрыл ею левую руку Арьи:

— В историях о героях прошлого никогда не упоминается что такова цена, которую приходится платить за схватку с чудовищами мрака и чудовищами разума. Ты постарайся все время думать о садах дворца Тиалдари, и, уверен, все у тебя будет хорошо.

Арья позволила ему с минуту подержать себя за руку, чувствуя со стороны Эрагона не страсть и не любовь, а, скорее, спокойное дружелюбие. Он не сделал ни малейшей попытки ускорить события, воспользовавшись ее откровенностью, ибо невероятно ценил ее доверие и скорее пожелал бы ввязаться в опасный бой, чем подвергнуть опасности сложившиеся между ними дружеские отношения. Столь же дорого ему было еще только доверие Сапфиры. Наконец Арья, чуть шевельнув рукой, дала ему понять, что его время истекло, и он без единого слова выпустил ее руку.

Страстно желая хоть немного облегчить тяжкое бремя, лежавшее у нее на душе, Эрагон огляделся и прошептал почти неслышно: «Лоивисса». Ведомый силой истинного имени, он проник в глубь земли и нашарил там то, что искал: тонкий, как бумага, диск размером с половинку ногтя на мизинце. Затаив дыхание, он положил крошечный предмет на правую ладонь, как можно точнее поместив его в центр своей гёдвей игнасия, и вспомнил то, чему учил его Оромис насчет выбора заклятия, стараясь ни в коем случае не допустить ошибки, а потом запел, как поют эльфы, тихо и протяжно:

Снова и снова повторял Эрагон это четверостишие, как бы направляя силу магических слов на ту коричневатую чешуйку, что лежала у него на ладони. Она затрепетала, затем как бы распухла, увеличилась в размерах и превратилась в шар. Белые щупальца длиной в дюйм или два высунулись из нижней части шара, щекоча Эрагону ладонь, затем тонкий зеленый стебель пробился сквозь его верхнюю часть и мгновенно вытянулся на фут в длину. Единственный листок, широкий и плоский, вылез из стебля сбоку, а верхушка стебля стала утолщаться, затем согнулась, поникла, замерла на несколько мгновений и расщепилась на пять сегментов, которые превратились в восковые лепестки бледно-голубой лилии, похожей на крупный колокольчик.

Когда лилия достигла своей полной величины, Эрагон остановил действие чар и полюбовался содеянным. Пением придавать форму растению и выращивать его умели почти все эльфы чуть ли не с рождения, но Эрагон делал подобные вещи всего несколько раз в жизни и совсем не был уверен, удастся ли ему вырастить этот цветок. Заклинание, как ни странно, отняло у него немало сил: все-таки вместо полутора лет прекрасная лилия выросла всего за несколько минут. Страшно довольный собой, Эрагон вручил лилию Арье.

— Это не белая роза, но все же… — Он улыбнулся и пожал плечами.

— Тебе не следовало этого делать, — сказала она. — Но я рада, что ты это сделал!

Она нежно погладила лепестки и поднесла цветок к лицу, вдыхая его аромат. Лицо ее немного просветлело. Несколько минут она любовалась лилией, потом выкопала ямку в земле рядом с собой и посадила растение, крепко утрамбовав землю вокруг него ладошкой. Затем снова ласково коснулась лепестков цветка и, продолжая неотрывно на него смотреть, сказала: