Толстой-Американец - Филин Михаил Дмитриевич - Страница 17

В распоряжении ретировавшегося с палубы посланника находилась небольшая горстка не совсем надёжных людей, с ними он никак не мог прать против рожна. Решив не мозолить глаза недругам, больной, раздавленный Николай Резанов попытался таким манёвром оградить себя от провокаций и уменьшить вероятность нового, с непредсказуемыми последствиями, столкновения с офицерской ватагой.

И чем ближе становились отеческие берега, тем сильнее верилось камергеру, что избранная им после Нукагивы тактика закрытых дверей была не столько трусливой, сколько оправданной, нетривиальной и, пожалуй, единственно верной. Такие бодряческие мысли особенно полюбились узнику: они на какое-то время унимали дрожь в членах.

Было над чем призадуматься в те недели и перекипевшим бунтовщикам, и прежде всех коноводам — капитан-лейтенанту Ивану Крузенштерну и подпоручику графу Фёдору Толстому. Ведь «Надежда» на всех парусах гордо несла их по волнам к землям, где имелись представители российской власти, стояли под ружьём воинские команды и через пень-колоду, но всё ж таки действовали имперские законы.

«По 21-дневном нашем от островов Маркеских плавании достигли мы на вид из числа Сандвических остров Овигии», — замысловато отметил приказчик Н. И. Коробицын [202] . На следующий день, 9 июня, «Надежда» и «Нева» легли в дрейф против юго-западной оконечности острова Овиги (Овайхи, Гавайи).

Здесь, согласно ранее согласованному плану, кораблям предстояло разделиться. «Неве» с Лисянским надлежало следовать к американским берегам, на остров Кадьяк, а «Надежда» с Крузенштерном и Резановым должна была взять курс на Камчатку и уже оттуда идти с посольством в Японию, в Нагасаки.

Усталые путешественники собирались перевести дух и запастись на острове свежим продовольствием, в котором давно и остро нуждались. («Даже офицеры более двух месяцев питались одной только солониной», — подчеркивал Лисянский [203] .) Посему предполагалось, что мореходы задержатся в Каракакоа (резиденции короля островитян) на несколько дней.

Однако далее произошло непредвиденное: Крузенштерн внезапно объявил, что «Надежда» покидает Овиги 10-го числа, то есть уже через несколько часов.

Сторонники капитан-лейтенанта встретили это распоряжение с недоумением, а свита посланника — с едва скрываемым возмущением. Лисянский (который «вознамерился остановиться на несколько дней у Каракакоа и потом уже продолжать плавание своё к острову Кадьяку» [204] ) попытался уговорить командира ненадолго бросить якорь — возможно, два капитан-лейтенанта даже повздорили [205] , — но Крузенштерн остался непреклонен.

В записках Иван Фёдорович дал довольно пространное, любопытное и нескладное объяснение своему спонтанному решению:

«Хотя я и очень мало имел надежды запастись здесь свежею провизией, однако не хотел в том совсем отчаиваться до тех пор, пока не испытаем того у западного берега и в близости Каракакоа. В сём намерении приказал я в час пополуночи поворотить и держать к северу. Густой туман покрывал весь остров. В 8 часов зашёл ветер к северу и сделался так слаб, что если бы и был попутный, то и тогда не имели бы мы надежды приблизиться к Каракакоа. Сие неблагоприятствовавшее обстоятельство и неизвестность, получим ли что и в Каракакоа, побудили меня переменить намерение. Я решился, не теряя ни малейшего времени, оставить сей остров и направить путь свой на Камчатку, куда следовало прийти нам в половине июля. Но прежде объявления о таковом моём намерении приказал я доктору Еспенбергу осмотреть всех служителей наиточнейшим образом. К счастию, не оказалось ни на одном ни малейших признаков цинготной болезни. Если бы приметил он хотя некоторые знаки сей болезни, тогда пошёл бы я непременно в Каракакоа, невзирая на то, что потерял бы целую неделю времени, которое было для нас драгоценно, ибо при перемене прежнего плана обязался я прийти в Нагасаки ещё сим же летом, что по наступлении муссона долженствовало быть сопряжено с великими трудностями» [206] .

У осведомлённого читателя создаётся впечатление, что Иван Крузенштерн, сочиняя в кабинете данный пояснительный текст, пожелал во что бы то ни стало скрыть истинные мотивы своего скоропалительного решения. Однако сделал он это крайне неумело: ведь аргументы, приведённые капитан-лейтенантом, на поверку оказываются пустословием, которое легко опровергается.

Так, если верить Крузенштерну, то получается, что шансов запастись продовольствием на острове у него практически не было. Но разве можно было сделать такой однозначный вывод в совершенной темноте или в густом тумане, притом не приближаясь к берегу и даже не высылая на Овиги никакой разведки? Кстати, «Нева», задержавшись на Сандвичевых островах, добыла-таки здесь вожделенную провизию, и в изрядном количестве.

Далее, по Крузенштерну, выходит, что будь хоть кто-нибудь из команды тогда болен, он «непременно» остался бы на острове на целую неделю; однако нездоровых при «наиточнейшей» врачебной проверке так и не обнаружилось. Акцентируя внимание публики на матросах «Надежды», капитан-лейтенант опять слукавил: на самом деле он прекрасно знал, что недомогал живописец Степан Курляндцов; что после Нукагивы захворал нервической болезнью, и довольно серьёзно, камергер Резанов. Ф. Шемелин, к примеру, был убеждён, что стоянка абсолютно необходима для выздоровления на ладан дышащего посланника: «Он один заслуживал, чтоб для восстановления его здравия или, по крайней мере, некоторого облегчения его страданий, пожертвовано было несколькими днями, чтоб в оные дозволить пробыть ему в Каракакоа, отдохнуть и освежиться», — писал приказчик [207] . Схожего мнения придерживались и некоторые другие путешественники. Но Крузенштерн (который, думается, всё же не собирался уморитьРезанова во время плавания) как будто забыл о пребывающем взаперти недужном.

И, наконец, третий, генеральный резон капитан-лейтенанта «Надежды»: он-де экономил каждую минуту, «не терял ни малейшего времени» и оставил Овиги в одночасье, дабы как можно быстрее, ещё до начала отвратительного сезона муссонов, оказаться на Камчатке и в Японии. Однако и здесь есть закавыка.

Нам известно, что, покинув Сандвичевы острова, Иван Фёдорович горячку не порол и про цейтнот если и вспоминал, то отнюдь не всегда. Более того, вскоре он пошёл не прямиком на северо-запад, к камчатским берегам, а явно в другую сторону — к западу, по 36-й параллели. Там капитан-лейтенант озаботился поисками «того острова, которого в прежние времена уже искали испанцы и голландцы многократно» [208] . И на безуспешное «искание острова» Крузенштерном были потрачены не часы — драгоценные сутки.

На наш взгляд, натужные объяснения понадобились Крузенштерну единственно для того, чтобы скрыть истинную подоплёку его торопливости.

Ибо покинуть остров капитан-лейтенанта вынудили не выдуманные им ретроспективно обстоятельства — вынудил подпоручик граф Фёдор Толстой.

К тому времени наш герой уже окончательно понял, что на Камчатке его не ждёт ничего хорошего. Поняв же, придумал дерзкую спасительную комбинацию, о которой, не удержавшись, поведал закадычным корабельным приятелям. Тут он совершил непростительную ошибку: кто-то из наперсников в два счёта донёс Крузенштерну, что Фёдор Толстой собирается покинуть «Надежду» на Сандвичевых островах. (Позднее, уже в Петропавловской гавани, о замысле подпоручика узнал и камергер Резанов, который попытался лично удостовериться, «хотел ли граф Толстой остаться в Сандвичевых островах и что тому было причиною» [209] . А ещё позже нереализованный проект графа преобразовался — несомненно, при поддержке нашего героя — в цикл анекдотов о том, как Фёдора Толстого высадили-таки на некоем острове в океане.)