Алиса в Стране Советов - Алексеев Юрий Александрович - Страница 2

«Хитёр, гадёныш, — оценил ухмылку Иван, мяч на бугорок устанавливая, — но у нас тоже на вас кое-что с винтом найдётся!» — и без разбега, с подрезом, мимо сиреневой «стенки» уложил мяч в сетку айсоров.

Северные воспрянули, взревели «Сармак» — тра-та-та, «Сармак» — тра-та-та!». Но «гадёныш» гол не засчитал: «Удар до свистка, бог свидетель!» — И велел повторить.

— Пушку! Пушку!! — бастильскими голосами затребовали взъярённые северяне, глядя на то, как айсоры всей командой выстраивают против Ивана сплошной заслон и судорожно прикрывают сцеплёнными руками своё мужское достоинство. — Пушку, Ванечка!

Иван зло разбежался и действительно «пушкой» мимо дрогнувшей стенки пробил в девятку. Мяч затрепыхался в сетке, как недовольный карп, и плюхнулся наземь позади не успевшего рта открыть вратаря.

На северной черте что началось: «виват!», чмокания-поздравления кокоток, «Сармак! Сармак!!», суетня казачков, выхлопы пробок. И под этот шум к всезнающему Буре бочком пристроился тренер МГИМО, он же завкафедрой спорта Ерёмкин. Прельщённый экзотикой сборища, он на стадионе подзадержался и с Ивана глаз не спускал, прицеливался.

— Простите, вы случайно не знаете, кто этот Пушкарь? — осведомился он располагающим на доверие голосом у Буре. — На «карлика» он совсем не похож, мне кажется, а?

— Ну, это с какой стороны посмотреть, — сказал величественный Буре. — Советский карлик всегда на голову выше… Условия! By компреву?

— Угу, я из МГИМО, — сказал Ерёмкин. — И всё-таки?

— Мда-с, — пожевал губами Буре, — обратитесь, сударь, вон к тем, в пыжиках. Татары с Трубной — лучшие консультанты, мда-с.

Ерёмкин было обиделся, но вспомнил, что в домоуправлениях висят плакаты «Дворник — правая рука милиционера» и кинулся к «пыжикам» со всех ног.

А на футбольном поле тем временем началась буза. Айсоры выясняли отношения с Кутайцевым. Наивные выходцы из библейского Вавилона гортанно доказывали предателю, что прибыли в страну равноправия вовсе не для того, чтобы их придавили развалины новой Башни. То есть требовали пенальти, для чего нарочно и без мяча в чужой штрафной падали, вздымая руки к советскому небу.

Кутайцев понимал, что мзду надо искупить. Но, опасаясь мести «карликов», медлил, выжидал чего-то хоть малость правдоподобного. А тут, как назло, шустрый Иван «купил» на встречном движении Копыто, рванул по краю и с треском, что называется на хлоп-стопе, влупил царапнувший штангу мяч в нижний угол. Не успели айсоры опомниться, а трибуны стихнуть, как Пушкарь размотал финтами защитников, выскочил один на один с вратарём, замахнулся и… наглым перекидоном его объегорил, заставил шмякнуться в ноги, когда мяч уже опускался в сетку.

— Инфант террибль! — оценил Ивана эстет Буре, но резюме его в рёве трибун вряд ли было услышано.

Из слов, выкрикнутых в тот момент айсорами, правопечатными были, пожалуй, лишь «сука!», «оф-сайт!» и «судью с поля!». К последнему пожеланию жох Кутайцев отнёсся с обострённым вниманием и несколько суетливо дал до срока свисток к окончанию тайма. А в перерыве, пока Копыто айсорам накачку делал и те бубнили «щас-щас», он наскоро уложил вещи в сумку, накинул пальтишко и улизнул на Курский вокзал, откуда первой же электричкой бежал в Петушки к неженатому брату.

Тем и закончился понаделавший столько шуму в Москве исторический матч.

Признать себя побеждёнными айсоры отказывались и назло Москве объявили трёхдневный траур. На зашторенных будках повисли замки, негде было купить шнурки, надраить обувь и заложить привычно часы, если прижгло похмелиться. Избегавшиеся в поисках кредита и разнесли слушок, что плакатец «Айсоры — это бразильцы сегодня!» — резанул всевидящий глаз товарища Сталина, чей взор простирался от Шипки до Кушки, включая и Самарский переулок, естественно, где государевыми очами были гляделки Шуры-Семиглазки. Ответная народная инициатива «Айсоров — на гуталин!» — Иосифу Виссарионовичу вроде бы поглянулась. Но воплощение идеи, после прорухи сварить натуральный каучук из коксогыза, пришлось всё-таки отложить и пустить в ход удачно проверенное. На Каланчёвке будто бы собрали ночью пятьсот-весёлый на сорок телятников и погнали «новобразильцев» на испытание в Туркмению, где ни шнурков, ни башмаков, одни калоши — и в пир, и в мир, и в добры люди.

Ужасный слух разнёсся стремительно. Но ещё прытче, едва солнце над Москвою взошло, выпрыгнули из нор, замельтешили щётками целёхонькие-живёхонькие айсоры. Конечно, качество чистки было не то — дрожали руки. Однако Иосиф Виссарионович такую понятную слабость, да и самих айсоров — мирное время всё-таки — простил, чем заново укрепился в звании Большого Друга малых народов.

Что же до социально близких товарищу Сталину «карликов», то их триумф был незамедлителен.

В ту уютную пору Москва замыкалась в пределах Садово-Бульварного кольца, взяв себе в угловые жильцы разве что Марьину Рощу. И через четверть часа после матча артельная верхушка, ведомая Буре и Клеинским, переместилась на Петровские линии в чопорный ресторан «Аврора», славный своими непреклонными швейцарами, мужской прислугой, джазом и поваром Тимофеем.

Случайности, как известно, имеют обыкновение наслаиваться. И к повару Тимофею в тот день прямо с вокзала пожаловал иконописный от истощения родич Данила в опорках и зипуне, накинутом на исподний мешок-рубище с дыркой для головы и прорехами для свободы рук. Дойдя до крайности, как потом выяснилось, Данила вымолил в сельсовете справку-пропуск, потом по хлябям перекладными дополз до чугунки, дождался беспризорного поезда с пьяной в дым бригадой проводников и схоронился на третьей полке. Затем он ехал боязливо и долго, а в Первопрестольной так же долго, по стеночкам, чтобы милицию обойти, проходными дворами крался к Петровским линиям. Данила стыдился, что приехал в Москву безбилетно, обманул государство, и попутно страшился, что справку ему написали не так, с подвохом, и это станет препоной, не даст разжиться солью и отрубями, которых в столице, по слухам, вдоволь — по паспортам сколько хочешь дают.

Чёрный ход «Авроры» оглушил его чистотою убранства и позабытыми за давностью лет запахами баранины и подгоравшего лука.

«Боже мой, да не сон ли это?» — подумал он, дрюпнувшись на осклизлый кухонный табурет, Тимофеем подставленный, и вдыхая недоверчиво пары из котлов. Но очертания сна увеличивались. На плитах, гудевших, как паровозная топка, шкворчала, постреливала свежатина. Хищные мясорубки с чвоком втягивали в себя потрошёных кур. В обливных горшочках стонала и пузырилась, желудок томя, пахучая и загадочная вкуснятина. В малюсеньких, совсем уже непонятных кастрюльках прели грибы — это точно — и шустрые, как бесы в новолунье, мальцы-поварята крошили туда безжалостно сыр, индюшатину, сухие коренья и заливали адскую смесь сметаной напополам с неснятым молоком.

А посреди этого невыносимого великолепия генералом высился Тимофей в незастиранном, в каком аппендицит режут, а в натурально белом, незахватанном колпаке и в накрахмаленном — что уже полный разврат — фартуке.

Этот сдобренный пищевым продуктом фартук Данилу просто ушиб. Но ещё больше из всего прочего, непостижимого, его поразили картофельные очистки, толстой стружкой летевшие в дырчатое ведро — то есть не в прозапас, а в отход!.. И лишним тому доказательством служил Тимофей. Отставив по-городскому мизинец, он пил отдувчиво пенное пиво, покрикивал «Кочегары, шуруй!» — и вынос питательной кожуры на задний двор его ничуть не гневил, не заботил.

«Чудно, — подумал Данила. — Неужто в Москву пришло, состоялось?».

— Ну что, очумел маленько, свояк? — напенил ему стакан Тимофей и кратко распорядился: — Селёдку под шубой! Солянку!

Данила медленными глотками опорожнил стакан, и в животе образовалось тепло, тут же побежавшее в голову. Данила сладко вспотел, обмяк. Где-то за стенкой слышался свадебный гул, изнеженно, будто сбросившая икру лягуха, квакала с потягом труба, и чей-то ласковый с хрипотцой голос приятно публику уговаривал: