Жена Петра Великого. Наша первая Императрица - Раскина Елена Юрьевна - Страница 35

Этот ученый немец или ливонец, еще молодой, рослый и видный собой, вдруг стал Шереметеву неприятен. Быть может, домыслил себе Борис Петрович лишнего, да недосуг было разбираться. В долгой жизни не раз приходилось ему и лукавить, и прогибаться. Как иначе на государевой службе удержишься? Тем более в чужеземных государствах, с делами посольскими. Недаром говорят: пуще послов только попы врут! Однако перед войском и перед Богом данным семейством своим Шереметев всегда был честен. Здесь лукавство презирал. Когда-то давным-давно, восемнадцатилетним красавцем стольником, заставил Борис Петрович немало сердечек робких юных боярышень сладостно обмирать и трепетно колотиться — взглядом своим опасным, да речами медовыми, да когда орлом летал на борзом скакуне по Воздвиженке, по Варварке, и только рукава бархатного кафтана реяли за плечами! Долго сватался он тогда к ненаглядной ясноглазой Дунечке, дочери думного дворянина Чирикова. Тверда была девица-краса, даже воле отцовской не покорялась: за то и полюбил! Тогда-то и поклялся суженой Евдокии Петровне молодой повеса Бориска Шереметев, что, коли пойдет она с ним к алтарю, не будет он более знать ни одной бабы, кроме нее, покуда смерть одному из них глаза землей не засыплет. Просияла Дуняша, как солнце ясное, и согласилась. С годами пылкая любовь отгорела, ей на смену пришла ровная, спокойная нежность и забота. Вот уже и старший сын, умница и храбрец Михайла, премьер-майором на государевой службе и сам женат, а Борис Петрович ни разу слова своего перед Дуняшей не преступил. Пускай зубоскалы-подпоручики лясы точат, каких де сдобных немочек мог Борис Петрович добыть в Ливонии… Ему какая печаль? Дал слово — изволь держать! Иначе — не давай.

Фельдмаршал спрятал в глубине груди добрый и немного грустный вздох и заставил себя нахмурить брови сильнее обычного. Упрямый пастор Глюк все не шел, уперся ногами в землю, словно дерево корнями, и здоровенный капрал никак не мог сдвинуть его с места. Адъютант, щуплый парнишка, ретиво приспел на помощь служивому и тоже повис на упрямце, но проку от этого было не много.

— Господин фельдмаршал, если ваш царь велит разлучить дочь с отцом, — кричал Эрнст Глюк, потеряв всегдашнюю власть над собой, — то хоть вы будьте милосерднее его! Во имя ваших детей, позаботьтесь о моей Марте! Если не можете оставить ее мне, возьмите ее под свою защиту! Она погибнет здесь, разве вы не видите?

— Эрнст, замолчи и пойдем, умоляю! — Почтенная госпожа пасторша присоединилась к адъютанту и капралу.

— Подумай о своих настоящих детях, безумец, — увещевала пастора госпожа Христина. — Подумай обо мне, в конце концов! Только полным повиновением этим отвратительным варварам ты сможешь спасти нас. Что будут о нас говорить люди? На нас смотрят наши соседи… Ах, Боже мой, какие теперь соседи? Наш несчастный дом, наш несчастный удел! Что будет теперь со всеми нами?!

Тут госпожа Христина снова разрыдалась и, лишившись сил, театрально прильнула к плечу юного адъютанта. Тот не растерялся и предупредительно обнял ее за талию. Шереметев безучастно смотрел, как остроносый мальчишка, сын пастора, похожий на всклокоченного воробья, помогал идти двум младшим девочкам-подросткам. Подгоняемый капралом, пастор нехотя побрел за своей семьей. Третья дочь, уже почти взрослая белокурая барышня приятных округлых форм, все никак не могла оторваться от изможденной девушки, неподвижно сидевшей на траве. Она все целовала несчастную подругу и шептала ей утешительные ласковые слова, но та была безучастна, будто мертвая. Затем и толстушка спохватилась и, подхватив юбки, смешно засеменила догонять семью. Ее провожали сальные шутки и заливистый хохот солдат.

— Молчать, жеребцы стоялые! — пришлось прикрикнуть Шереметеву. — Заржали тут… Розог захотели?!

Пора было идти в лодку — дела не ждали! Но что-то необъяснимое влекло Бориса Петровича увидеть глаза этой девушки, о которой так смиренно просил Эрнст Глюк. Какой секрет скрывают они, почему так молил о ней почтенный ученый, к тому же облеченный священством?

Борис Петрович подошел к приемной дочери Глюка, склонился над нею, жесткими пальцами взял ее за подбородок и заставил поднять голову. Она не отстранилась, но фельдмаршал почувствовал какое-то ледяное упорство в том, как она нехотя и не теряя ни капли достоинства исполнила его грубую волю. Глаза на осунувшемся грязном лице были живые, необычайно красивые и редкого вишнево-карего цвета. Шереметев достаточно долго жил на свете, чтобы научиться читать в человеческих глазах. Про себя он думал: бывают глаза скупые, которые не могут изобразить сразу более одного чувства, и щедрые, в которых отражается целое множество чувств. Глаза этой девушки были необычайно щедрыми. Фельдмаршал прочитал в них и опустошение души, и боль, и надежду, и разочарование. Только страха не было. Удивительные глаза. Тут и черствое сердце старого солдата поколеблется, не то что пасторское!

— Как звать тебя? — спросил Борис Петрович как можно мягче.

Девушка не ответила. Она вдруг уронила голову на ладони и горько заплакала, вздрагивая худыми плечами под разорванным грязным платьем.

«И вправду пропадет, — озабоченно подумал Шереметев. — Бабам надобно наказать, чтоб поболезновали о ней».

Фельдмаршал уже собирался обратиться к мариенбургским женщинам с этим приказом, как вдруг к нему решительно шагнул полковник Вадбольский, подошедший с каким-то рапортом, но заговоривший о другом.

— Господин фельдмаршал, эта девушка, к которой вы изволили обратиться, совсем особенное творение Божье, — горячо и от этого не совсем складно заговорил полковник. — Я хотел доложить вашей милости о ней…

— Знаю, это приемная дочь здешнего священника Глюка, — проворчал Шереметев. — Поведай, Ян Владиславович, чем же это «особенное творение» так приворожило сначала здешнего попа, а ныне и моего полковника!

Вадбольский заметил иронию и счел нужным пояснить:

— Борис Петрович, она жена шведского солдата. Речь не об амурных искушениях, а об ее уме и крепости духа, равные которым и в мужах не всегда найдешь. Она знает малороссийскую и польскую речь, она вела со мной негоциации со стены от имени шведского коменданта. Явила подлинное великодушие и весьма разумные суждения.

— Вот оно как, — заинтересовался Борис Петрович. — Значит, этот боров не только взрыв арсенала злодейский учинил, но и за бабьей юбкой хоронился! Нечего сказать, рыцарский у шведов обычай…

— Эта необычная особа сумела узнать об умысле шведских офицеров поднять на воздух арсенал, — продолжал Вадбольский, уже не скрывая восхищения. — Она бежала предупредить нас, и лишь нескольких минут недостало мне и одному достойному шведскому лейтенанту, чтоб предотвратить злодейство…

— Что предложить желаешь, господин полковник? — прервал его Шереметев. Он и сам уже знал, что делать, но хотел, чтобы приближенные офицеры услыхали это из уст Вадбольского, которого в войске любили за прямоту суждений и искренность души.

— Яви же милосердие, достойное славы твоей, Борис Петрович! — полковник перешел на торжественный стиль. — Прими это несчастное и дивное создание под свою покровительственную руку! Будь ей защитой и отцом! Мне, полковнику, как и любому из офицеров, не пристало в походе иметь при себе женщину, но ты волен в войске нашем над всеми. Твои добродетельность и благородство ведомы каждому солдату. Спаси эту девушку, отец наш! Ты же видишь — она чуть жива.

— Мужика-то ее, я чаю, ухлопали твои молодцы? — предусмотрительно понизил голос Шереметев.

— Не могу знать, — развел руками Вадбольский.

— Ладно, Ян Владиславович, твоя взяла! — согласился Шереметев. — Авось пригодится эта многоязыкая! Коли вовсе языка от горя не порешилась… Прокормлю небось! Приму покуда девку к себе на квартиру, там поглядим, что делать. И не благодари, господин полковник, недосуг.

Вадбольский только чеканно щелкнул каблуками и тихо отошел в сторону. Шереметев вновь наклонился над Мартой, положил на ее растрепанную головку свою широкую длань и проговорил почти ласково: