Буги-вуги-Book. Авторский путеводитель по Петербургу, которого больше нет - Стогов Илья Юрьевич "Стогoff" - Страница 7

Весь жилой фонд в городе был сразу же после революции объявлен государственной собственностью. Бывшие частные квартиры большевики стали по ордерам передавать тем, кому считали нужным. Ахматовой и ее новому мужу достались конюшни и подсобки Мраморного дворца. Если смотреть на дворец со стороны Невы, то слева от основного здания вы увидите зеленую четырехэтажную пристройку. При старом режиме это были служебные помещения: комнаты слуг, кладовки и все в таком роде. Тут поэтесса и провела самые голодные послереволюционные годы.

Комнаты были большие, но в тех условиях это был скорее минус. Натопить эти комнаты зимой было невозможно. Супруги неделями не снимали с себя пальто и кофты. Ни о какой нормальной интимной жизни речь, понятное дело, не шла. Сюрреализма их быту придавало то, что вместе с ними в комнатах жил здоровенный сенбернар. Приятели, изредка навещавшие молодоженов, удивлялись: как это такую большую собаку никто до сих пор не съел?

Хозяйство лежало полностью на плечах Анны. Надменной и царственной Анны, которая до двадцати пяти лет не то что ни разу в жизни не мыла посуду, а даже и не слышала, что посуду, оказывается, положено мыть. Теперь ей приходилось ходить на рынок и готовить обед. На Марсовом поле Ахматова выгородила себе небольшой огородик и пыталась растить на нем брюкву. По утрам выносила в Неву ведро, заменявшее им с мужем туалет. Она не привыкла к такой жизни, но выбора не было.

Как-то Анна отправилась на рынок, чтобы попытаться обменять оставшееся от свекрови ожерелье на несколько селедок. Она шла вдоль ряда торговок и каждой предлагала:

– Не поменяете селедку на жемчуг? Жемчуг настоящий и очень крупный. Хотя бы на три рыбы, а?

Селедка у торговок была старая и плохо пахла. Но другой еды в городе тогда просто не было. Одна из торговок узнала поэтессу и вполголоса проговорила ей вслед:

– «Свежо и остро пахли морем на блюде устрицы во льду».

Это были строки из давнего ахматовского сборника. Когда она написала их, все только-только начиналось. Анна была молода, хороша собой, и весь мир расстилался у ее ног. А теперь она чувствовала себя ужасно старой, ужасно усталой, ужасно некрасивой и ни на что больше не способной. Ее подташнивало от голода, и, чтобы выжить, ей приходилось менять свекровины жемчуга на селедку.

Ахматова уронила ожерелье на землю, разрыдалась и пешком побрела домой. Потом вернулась, подобрала жемчуг и опять побрела.

Иногда я думаю о том, что чувствовала в тот момент поэтесса. Как ни странно это звучит, я вообще довольно часто думаю об Ахматовой. Дело в том, что «Ахматова» – это ведь не настоящая ее фамилия. Когда молоденькая Аня Горенко готовила выпуск первого поэтического сборника, отец (морской офицер и видный сановник) попросил ее не позорить его имя и взять псевдоним. Дочь послушалась и решила выпустить сборник под девичьей фамилией своей бабушки.

Как у каждого нормального человека, бабушек у Ани Горенко было две. Только в последний момент она определилась с тем, какую фамилию поставит на титуле, и написала там «Анна Ахматова» (Ахматовой звали бабушку со стороны папы). Хотя сперва собиралась взять совсем другую фамилию. Фамилия бабушки со стороны матери была Стогова.

Глава третья

Площадь искусств

1

Как-то весной 1915-го, во время заседания поэтического объединения «Цех поэтов», в гостиную, где сидели литераторы, вошел Левушка, маленький сын хозяев – Николая Гумилева и Анны Ахматовой. Гости отвлеклись от высоких материй и принялись сюсюкать.

– Гордишься родителями? – спросил ребенка кто-то из них.

– Частично, – ответил не по годам развитый Левушка. – Ведь мой папа поэт, а мама истеричка.

То, что в семье поэтов не все гладко, было ясно не только трехлетнему Льву, но и вообще всем вокруг. По сути, никакой семьи давно уже не было. Просто два ничем не связанных человека, у которых есть общее прошлое. И еще – маленький ребенок, о котором совсем не хотелось заботиться.

Одному из знакомых Николай Степанович как-то рассказал:

– Еще до венчания мы с Анной Андреевной договорились, что не станем ничего друг от друга скрывать. Если случится изменить, мы расскажем об этом сразу и откровенно.

– И что же? – поинтересовался собеседник.

– Представьте, – удивлялся Николай Степанович, – она изменила первой!

Как и всем своим возлюбленным, Николай предложил Ахматовой руку и сердце с ходу – чуть ли не на следующий день после знакомства. Она посмеялась и отказала. После этого Анна уехала с родителями в Крым и ничего не слышала про Гумилева целый год. Потом они случайно встретились в Петербурге, и Николай тут же повторил предложение. Она опять отказала.

Своим поздним любовницам Николай Степанович любил рассказывать, что дважды пытался свести из-за нее счеты с жизнью. Это, разумеется, было чистой воды враньем. Но отношения их складывались действительно ох как непросто.

Предложение руки и сердца Гумилев делал ей то ли пять раз, то ли шесть. И на каждое получил отказ. Непонятно, что именно он в ней нашел. Красоткой Анна не была никогда. Живенькая, очень гибкая, но не более. И тем не менее пять лет подряд он вился вокруг нее, а она только смеялась. Эта тощая киевская девица с дурацкой челкой, переходящей прямо в неимоверной величины нос, откровенно смеялась над его признаниями, над его стихами, над его письмами, над его угрозами самоубийства – надо всем, что с ним, поэтом Гумилевым, связано.

Потом она опять уехала с родителями в свой Киев. И оттуда написала, наконец, что хочет его видеть. Он занял денег на билет у ростовщика (заложил мамино кольцо) и уже спустя два дня был у нее. Однако вместо согласия на брак услышал от Анны, что она наконец-то не невинна. Причем сказано это было с издевательским смехом. Вот, мол, хотела поделиться новостью и обсудить открывающиеся перспективы.

Николай чуть не терял сознание, а Анна, закатывая глаза, спрашивала у него, не знает ли он: действительно ли негры как-то особенно неутомимы в этом самом смысле? А то неподалеку тут сейчас гастролирует цирк, и там, говорят, есть один негр. Довольно смазливенький. Может, ей стоит попробовать закрутить интрижку с ним, что скажете, Николай Степанович?

Потом он, наконец, добился своего. Буквально силой заставил ее выйти за него замуж. И чуть ли не наутро после первой брачной ночи укатил в Эфиопию. Теперь пришла его очередь мстить. Беременность Анны была тяжелой, с токсикозом, бесконечной рвотой и неспособностью подняться с кровати. А он приходил домой под утро, в одежде падал на кровать, закуривал папиросу и лениво интересовался:

– Как насчет исполнения супружеского долга?

Ночь, когда у него родился сын, Николай провел в каком-то притоне с девицами. Утром, пахнущий перегаром, заехал поздравить Ахматову, но на ребенка даже не взглянул, а с женой разговаривал хамски. По большому счету, он просто не знал, как себя с ней вести. А она не знала, как вести себя с ним. Им бы хоть чуточку теплоты, хоть немного готовности к компромиссу – глядишь, брак и просуществовал бы хоть какое-то время. А так…

Сам Гумилев признавался:

– Спать мы перестали года через три после свадьбы. Я просто сломал зубы о ее украинское упрямство.

2

Когда они поженились, ему было двадцать четыре, а ей двадцать один. Когда разошлись, ему было двадцать семь, а ей двадцать четыре. Ему оставалось жить лет шесть, а ей – больше чем полстолетия.

И сам поэт Николай Гумилев, и его сын, историк Лев Николаевич любили подчеркивать свое дворянство. Между тем по происхождению Гумилевы были всего лишь из провинциальных священников.

Отец поэта, Степан Яковлевич, учился в семинарии. Некоторое время пробовал учительствовать. Женился на собственной ученице. Потом сдал экзамены на медицинском факультете и получил должность младшего судового врача в Кронштадте. Еще некоторое время спустя его жена умерла. Степан Яковлевич (уже далеко не молодой человек) посватался к сестре знакомого капитана. Разница в возрасте составляла почти тридцать лет, однако предложение было принято.